Шрифт:
Закладка:
Шахир торопливо "тал дергать повод, разворачивая коня. Потом догадался обернуться и увидел: сбитый камнем ослик мелькал в желтой жиже потока. Ослик пытался вскочить на ноги, но ему мешала тяжелая поклажа. И вдруг веревка, связывавшая хурджуны, лопнула, и освободившийся от тяжести ослик, судорожно дрыгая ногами, выскочил на спасительную твердь.
"Унесло мои книги", — подумал Махтумкули. Он подумал это спокойно, не сознавая, что стоит за этими словами.
— Дастан! — раздался отчаянный крик, и в поток кинулась Акгыз.
Джигиты побежали по берегу, пытаясь обогнать поток и перехватить тонущую женщину. Это наконец им удалось. Они выхватили из воды Акгыз. В руках она сжимала книгу. Это был Коран.
— Я спасла! — говорила она, стуча зубами от холода.
29
— Я спасла! — металась Акгыз в бреду.
И вдруг посмотрела на Махтумкули ясными глазами.
— Я спасла твой дастан, — сказала она ему.
— Да, ты спасла дастан! — Махтумкули погладил ладонью ее морщинистые щеки.
— Я такая счастливая. Я хоть что-то сделала для тебя.
— Ты — усни, — сказал он ей. — Тебе надо заснуть, и болезнь уйдет.
— Нет, — сказала она. — Если я усну, то уже не проснусь. А я должна тебе сказать. Нас разлучило время, Махтумкули. Как я желала быть твоим счастьем. Но перед временем даже пророк Мухаммед бессилен.
Она замолчала. Потом начался короткий бред, и вдруг ясный голос снова поразил Махтумкули:
— Мы спаслись от пого́ни?
— Спаслись, Акгыз.
— И я спасла твой дастан? Я его спасла?
— Да, Акгыз.
— Покажи мне книгу.
— Акгыз, я сушу ее.
— Хорошо, я верю. Я счастлива, Махтумкули. Так и знай: хоть в последний час, но я получила свою долю счастья.
30
В печалях я провел свои года и миги,
И вот коварный рок мой уничтожил труд:
Река умчала мной написанные книги,—
И слезы горькие рекой из глаз текут.
Нас враг застал врасплох; иные в плен попали;
Тетради милые врагов добычей стали;
Пять лет моих трудов, моей мечты скрижали —
Над ними кызылбаш свершил свой дикий суд!
У бедных пленников все ж есть пути возврата:
За сына вступится отец и брат за брата;
Ведь золото за жизнь — недорогая плата,
И выкуп родичи за пленного дадут.
Меня же рок сразил немыслимым недугом;
Мой дух пустыней стал, а был цветущим лугом:
Джейхун бушующий стал кызылбашу другом,—
И рукопись мою потоки вод несут!
Иной, мужчиной став, нашел в дворце жилище;
Иной, весь век трудясь, не видит вдосталь пищи;
Иной весь в трауре скитается, как нищий,
И отмечает стон любую из минут…
И я такой, увы! Терзаться мне до смерти!
Лжив и коварен рок, — ему на миг не верьте,
Его намеренья деяниями мерьте,—
Он стройный стан Фраги согнул в дугу, как прут.
Это были горькие стихи, но это была жизнь. Жизнь клокотала в жилах Махтумкули.
Рок? Не рок, а люди, которые находят радость в ограблении, убийствах, виноваты в гибели дастана, в смерти Акгыз.
Виновата племенная рознь. Аул перекочевал в Геркез. Здесь каждый холм дышал детством, каждое зве́нящее колечко воды в Сумбаре.
"Значит, так угодно судьбе, — размышлял Махтумкули. — Судьбе угодно убивать цветы морозом и сжигать зноем. Но цветы покрывают деревья и землю каждую весну. Вот и у меня была весна, а теперь пришла старость. Меня жгло зноем, а теперь добивает мороз. Разделить у́часть всякой травинки, живущей на земле, не боязно. Надо только ничего уже не желать: Да и что может желать — старик?"
А весна в Геркезе наряжалась, словно ей было восемнадцать лет.
Махтумкули проснулся однажды, вышел из кибитки и вдруг услышал в себе тихий, но явственный звон. И вспомнил: когда-то он казался себе цветущим деревом, с которого берут початок тысячи пчел.
Небо было хрустальное. Земля — молода от зелени и алых цветов.
Соловьи, гремевшие ночью, запускали в пронзенный светом мир последние трели и замирали, вслушиваясь в эхо или, может быть, ожидая ответной песни.
Махтумкули взял кусок чурека, выпил глоток воды и пошел. Не зная куда.
Но старые ноги его были верны прежним счастливым дням. Они привели в гранатовое ущелье.
Возле тоненькой ниточки ручья, выбегавшего из-под темно-зеленого, пышнокудрого леса гранатов и инжира, на широко растопыренных ножках стоял розовоносый белый ягненок.
"Упущу — пропал!" — загадал, как мальчишка, Махтумкули.
Он сделал несколько бесшумных шагов, нагнулся и поднял ягненка. Тот зашумел, но не протестующе, а радуясь, что его страшному одиночеству́ пришел конец.
Махтумкули пристроил младенца на груди, и нежность сжала ему горло. И он посмотрел на скалу, где должна была расти арча. Он посмотрел туда в надежде увидеть ликующего мальчика, будущего шахира, на долю которого выпадет дальняя дорога по землям, народам, чудесам.
Махтумкули вздохнул полной грудью — арча росла себе на прежнем месте, а возле арчи стоял человек. Не мальчик. Девушка.
Орлиные глаза мергена и в старости не потеряли остроты. Махтумкули понял, что ошибся. Это была не девушка. Это была его Менгли.
— Она пришла! — сказал он себе. — Она — пришла!
…Он быстро уходил к аулу, повторяя, как маленький: "Она пришла!"
31
— Ты куда, Махтумкули? — спрашивали люди, видя, как седлает коня и готовится в путь шахир.
— Я еду ко всем туркменам! — отвечал он. — Прошу вас, люди, приглядите за моим ягненком. Его еще молоком надо поить.
Ехал Махтумкули от аула к аулу и всюду пел свою любимую и самую главную песню о будущем родины: "Овеяна ширь от хазарских зыбей до глади Джейхуна ветрами Туркмении".
И вот сидел он на ковре ишана Акмурада, того самого, с которым соперничал в детстве, в мектебе своего отца Азади.
Ишан был рад встрече. Подарил Махтумкули халат и шапку, саблю с серебряной рукояткой.
— Твой призыв, Махтумкули, замечательный, — говорил Акмурад. — Давно пора моллам и всем улемам призывать туркмен к единению. Только всеобщая дружба избавит народ от разбоя, от самоуправства беков и ханов.
Оба постаревшие, но далеко еще не старики, они понравились друг другу.
— Может, посостязаемся в прыжках в высоту? — смеясь, предложил Акмурад.
— Нет, с тобой
