всему холму сидели люди аула — геркезы. У подножия холма на конях, одетые по-походному, — воины. Это были воины, приходившие искать украденного шахира — цвет гокленов и йомудов.

— Люди! — сказал Махтумкули, набрав полную грудь воздуха. — Объединившись, вы исполнили задуманное, спасли меня из плена. Подумайте, какие великие дела можно совершить, если бы соединились воедино все туркменские племена и роды. Никакой враг не страшен был бы этому великому народу. Мы саму Джейхун-реку укротили бы сообща, пустили бы по Узбою. Я хочу подарить вам, джигиты, на дорогу новую мою песню. Ах, как я желал бы, чтобы моя мечта, облеченная в плоть слов, стала явью. Пусть сбудется все, что я пропою вам сейчас! Пусть сбудется.

Овеяна ширь от хазарских [59] зыбей

До глади Джейхуна ветрами Туркмении!

Блаженство очей моих, роза полей,—

Поток, порожденный горами Туркмении!

И тень и прохлада в туркменских садах;

И неры и майи пасутся в степях;

Рейха́н расцветает в охряных песках;

Луга изобильны цветами Туркмении.

В зеленом ли, алом ли пери пройдет —

В лицо благовонною амброй пахнет.

Возглавлен мудрейшими дружный народ,

Гордится земля городами Туркмении.

Душа Гер-оглы в его братьях жива;

Взгляните, друзья, на туркменского льва:

Пощады не ищет его голова,

Когда он встает пред врагами Туркмении.

Единой семьею живут племена,

Для тоя расстелена скатерть одна,

Высокая доля отчизне дана,

И тает гранит пред войсками Туркмении.

Посмотрит во гневе на гору джигит —

Робеет гора и рубином горит.

Не воды, а мед в половодье бурлит,

И влага — в союзе с полями Туркмении.

Туркмена врасплох не застигнет война;

Былую нужду позабыла страна;

Здесь розы не вянут — из них ни одна

Не ропщет в разлуке с певцами Туркмении.

Здесь братство — обычай и дружба — закон

Для славных родов и могучих племен,

И если на битву народ ополчен,

Трепещут враги пред сынами Туркмении.

Куда бы дороги туркмен ни вели,

Расступятся горные кряжи земли.

Потомкам запомнится Махтумкули:

Поистине, стал он устами Туркмении.

— Да сбудется! — тысячеголосо сказали люди.

— Аллах! — воины выхватили сабли и, приветствуя шахира, проскакали под холмом кругом, потрясая зе́млю топотом и вздымая пыль.

Пыль закрыла аул и долину, но далеко было видно — стоит на холме высокий человек в белом тельпеке, с дутаром.

19

Что будет завтра, никто не знал.

В Атрек прибыли сборщики налогов сразу от двух правителей: из Хивы от инака Мухаммеда-Эмина, из Мешхеда от шаха Шахруха.

Гоклены собрали подати в одном размере и отнесли к белой кибитке мектеба.

— Вы удумали поссорить нас! — рассвирепели сборщики налогов и сообща ограбили аул.

Не успели геркезы оправиться от одного разбоя, прокатились в грабительском набеге отряды бухарского войска: Бухара враждовала с Хивой и считала себя вправе разорять аулы племен, подчиненных своему врагу.

Новая напасть долго ждать не заставила.

Некий бек из племени каджар совершил набег. Видя, что у людей Атрека взять уже нечего, он увел двадцать мужчин. Махтумкули был взят среди первых.

— Почему тебя не удручает твое положение, человек? На тебе же веревка раба? — спросил бек, глядя на Махтумкули, который шел, тихонько напевая какую-то песенку.

— Я был сыном моллы, был суфием, дервишем, дамлой. Меня звал на службу шах. Я был пленником, за которого хотели получить много денег. Рабом я впервые. Аллаху угодно, чтобы я испытал все глубины человеческого горя. Как же я могу противиться святой воле?

— Развяжите его! — приказал бек своим нукерам. — Дайте ему коня. Он поедет рядом со мной.

В первый же день, как дошли до крепости бека, Махтумкули попросил своего хозяина:

— Повели, мой владыка, дать мне бумагу, чернила и перо. Я хочу записать стихи, пришедшие ко мне во время перехода. Раньше я каждое свое сочинение помнил, а теперь уж не надеюсь на память.

Просьбу Махтумкули исполнили.

— Прочитай, что ты сочинил, — приказал бек.

Махтумкули поклонился:

— Если бы у меня был дутар, я бы спел.

Дутар принесли.

И Махтумкули спел:

Я на родине шахом был,

А для шахов я страхом был,

Для несчастных я царством был,

Для больных я лекарством был,

Я врачом для недужных был,

Я душой для бездушных был,

А теперь я слабее птенца.

Для слепых я глазами был,

Для немых я устами был,

Для любимой я лаской был,

Для народа я сказкой был,

Я для Родины песней был,

Я всех песен чудесней был,

А теперь нет беднее певца.

В райских кущах рейханом я был,

Средь песков Зеравшаном я был,

Для джигита тюльпаном я был,

Горным склонам туманом я был,

Там, в отчизне, блаженствовал я,

А теперь — как руины дворца.

Бек сидел задумавшись. Потом посмотрел на Махтумкули и засмеялся.

— Шахир, если ты думаешь, что твоя песня тронула мое сердце, то скажу сразу — не обольщайся. Я не понимаю складную речь… В задумчивость меня повергла мысль о выгоде. Об истинной выгоде. Когда все узнают, что в моей крепости томится шахир, многие мне позавидуют, а некоторые предложат деньги за тебя. Но деньги — это горная река: сегодня она полноводна, а завтра в русле только влажный след, оставленный потоком. Я думаю, мне выгодней дать тебе свободу. Отпустив тебя, я покупаю, возможно, по самой дешевой цене бессмертную славу. Только уж ты постарайся, шахир, сочини такое, чтоб тебя не позабыли потомки.

20

Махтумкули в седле, коняжка у него немолодая, но выносливая, в хурджуне еда на десять дней пути, в кушаке горсть серебра.

Махтумкули стоит на пересечении дорог: не время ли исполнить обет, данный над могилой Нуры Казыма?

Махтумкули поворачивает лошадку на дорогу в Азербайджан, но думает о русских.

Он мало знает о них. Видел однажды в Багдаде русобородого молодого купца, одетого по-восточному. Видел в Хиве рабов из русских. Это были сильные люди, с зоркими светлыми глазами. Владельцы на русских жаловались: работают хорошо, но все время помышляют о