Я еще предыдущее убийство не раскрыл, а тут на тебе.

— Пока не знаю, Иван Александрович, — покачал головой старый служака. — С час назад из Ирдоматки парнишка прибежал, сказал, что мамка его прислала — постоялец ихний, фельдшер, мертвым обнаружился. Сам помер или помог неизвестно. Мамка, грит, перепугалась сильно, велела в город бежать. А я решил — вдруг у вас никаких дел нет, сразу бы и поехали. Выяснится, что убийство, все равно придется за вами посылать, а это опять время тратить. И доктор у нас на месте, готов выехать. Он уже в коляске, нас с вами ждет.

Ну, коли доктор уже в коляске, надо ехать.

С Михаилом Терентьевичем мне в одну коляску не уместиться. Поэтому ограничился тем, что пожал ему руку, а сам уселся с приставом. А городовые двинулись следом, на подводе.

От Череповца до села Ирдоматка почти десять верст, на машине, если не спешить, минут двадцать, а мы ехали часа полтора. Поболтали с приставом о разных вещах. Он, кстати, сегодня с наградами по важной причине — дочка, которая живет где-то под Таганрогом, давно просила батюшку выслать портрет, обязательно при полном параде. Вот и ходил в фотографию господина Новикова.

Ах ты, а ведь матушка тоже просит, чтобы я выслал ей фотокарточку. Не забыть бы.

Дорогой я попытался получить хоть какие-нибудь сведения, но пристав знал только имя хозяйки — Аграфена.

— Как искать-то станем? — озабоченно поинтересовался я. Я изучал данные на волости и населенные пункты, что находятся в моем ведении. Ирдоматка село большое. Если там не одна Аграфена? Ходить и спрашивать — где покойник?

— Найдем, Иван Александрович, не беспокойтесь, — усмехнулся пристав.

Антон Евлампиевич оказался прав. Выяснять, где покойник, нам не понадобилось. Вон, у дома, под старой драночной крышей народ толпится. Спрашивается — чего интересного?

Городовые соскочили с подводы.

— Па-старанись! — привычно гаркнули служивые, расчищая дорогу для начальства.

— Вот, тутотка он, тутотка и лежит, — суетилась еще не старая, но уже изрядно раздобревшая хозяйка.

Тело, прикрытое старым половиком, отчего-то лежало во дворе. Не сговариваясь, мы поснимали фуражки и перекрестились.

— Он что — здесь и умер? — строго спросил я у тетки.

— Зацем здесь? — ответствовала хозяйка, выговаривая вместо ч букву ц. — В доме он помер, сюды его парни мои выташшыли. А зацем цузому покойнику в доме лежать?

Если это убийство, то получается, место происшествия уже затоптали?

Видимо, взгляд городского начальника стал таким строгим, что хозяйка засуетилась:

— А цто, не нада было? — испуганно спросила она. — А я ить, и не знала. Думаю — цего ему в квартере-то у меня лежать? Вот, парней ить своих и заставила — ташшыте, мол. Тамотка комнатка у Виссариона проходная, если ходить, так все время за него запинаемся.

Пока я сверлил хозяйку суровым взглядом, Федышинский успел снять половичок с лица.

— Господин следователь, самоубивец это, — сказал доктор.

Как это он определил? По глазам? Глаза покойного — совсем еще молодого парня выражали нечеловеческую муку. Лучше бы не смотрел. Не дай бог, ночью приснится этот взгляд.

Федышинский наклонился к трупу едва не вплотную.

— Сами понюхайте — фосфором пахнет, — сообщил статский советник в отставке.

Нюхать мне не хотелось, но я послушно склонился к лицу парня.

— Принюхайтесь, — посоветовал доктор, пытаясь ладонью подогнать к моему носу запах, исходивший от раскрытого рта покойника.

Твою мать, господин доктор!

Пахло чем-то мерзким, вроде тухлой рыбы. Это фосфор так пахнет? Теперь буду знать.

— Не иначе, спичками отравился, — предположил Федышинский.

— Спичками? — не понял я. — Как можно отравиться спичками? Они что, ядовитые?

— Не нынешними серными, а фосфорными, — пояснил доктор. — Их, вроде, делать и перестали, но еще попадаются. Отломают головки, сунут в стакан и зальют водой. Смерть страшная, мучиться долго. Бывало такое в моей практике. Гимназистка как-то беременная отравилась, поручик из Вильманстрандского полка, что казенные деньги в картишки проиграл, таким вот способом жизни себя лишил. Поручику бы застрелиться — все легче умирать.

Умирать всегда тяжело, по себе знаю.

— А почему глаза не закрыли? — спросил доктор у хозяйки.

— Так это, — засмущалась хозяйка. — Мы ить вчера с мужем да с парнями к свекрови ходили, по свекру година, там и заночевали. Муж нонча допивать остался, я утром пошла корову доить — прихожу, а Виссарион уже это, тогось. Я младшенького-то в город послала, а старших заставила выташшыть. Парни-то покойника вынесли, а про глаза и забыли. Я ему сразу лицо прикрыла, так и не видно. Страшно, когда покойники глаза пялят.

Федышинский только махнул рукой и сам попытался закрыть глаза мертвецу. Не получилось. Покряхтев, доктор полез в карман, достал два медяка. Уложив монеты на глаза мертвеца, перекрестился.

— Проводите меня в комнату покойного, — кивнул я хозяйке. Не знаю, зачем это мне — самоубийство не наш случай, но осмотр проведу.

Комнатушка покойного крошечная, да еще и проходная. Представляю, каково приходилось парню по утрам, когда вокруг начинали бегать мальчишки.

Пахло в комнатушке неприятно. Я поморщился, а хозяйка вздохнула:

— Полдня отмывала после няго.

Что отмывала хозяйка спрашивать не стал. И так понятно.

Самодельная деревянная кровать — лавка с изголовьем, с разбросанным одеялом, постельного белья нет, старый матрас с подозрительными пятнами, самодельный же столик, на нем несколько книг и тетрадей. Сверху клочок старой бумаги, где написано крупными корявыми буквами: «Я травлюся сам, потому в моей смерти прошу никого не винить».

Внизу подпись: Виссарион Григорьев Щетинкин.

Чем он писал-то? Кажется, указательным пальцем.

Посмертная записка есть, ее я с собой возьму. Доктор сделает заключение, пристав составит рапорт. Передам все прокурору, а тот, согласно статьи 253 Устава уголовного судопроизводства, составит постановление о том, что дело не открыто в связи с самоубийством покойного. В моем мире это бы называлось «Постановление об отказе в возбуждении уголовного дела». Вернее — будет так называться.

Пристав, вошедший в комнату вместе со мной, отыскал в углу грязный стакан, понюхал и сморщился. Не иначе, в нем Щетинкин и наводил ядовитое питье.

Я полистал документы, лежащие под тетрадями. Разрешение Виссариону Григорьеву сыну Щетинкину, восемнадцати лет от роду, крестьянину Мороцкой волости учиться в Санкт-Петербурге; Аттестат об окончании двухгодичных фельдшерских курсов при Обуховской больнице; направление Череповецкого земства на работу в фельдшерско-акушерский пункт села Ирдоматка.

Выходило, что Виссариону