— Согласен, если все перетрясти, работы на месяц.Но если с учетом, что мне не нужен восемнадцатый век, да и в девятнадцатом можно смело выкидывать первую четверть, документов останется всего ничего.

— Ваше благородие, если бы при дневном свете — так завсегда пожалуйста. Но тут, вишь, света маловато. Окошко-то маленькое. Чулан здесь был, а в чулане кто окно станет широкое прорубать? Часиков с девяти до трех — посмотрю, а дальше что? Городская дума мне жалованье отпускает — семь рублей в месяц, а на олеин денежек не дает. На свечки отпускают рубль, а за рубль много ли свечечек-то купишь? Свеча — три копеечки штука, если восковая. Сальная — та дешевле будет, но от нее копоти много, бумагам это вредно.В сумерках — особенно зимой, по три свечи уходит.

Сетуя на жадную администрацию города, Михаил Артемович почесал затылок, потом принялся расчесывать подбородок. Ишь, ведь врет, собака такая. И глазенки хитрющие. А олеин что такое? Кажется, пальмовое масло. Разве оно уже было?

— Так за чем дело стало? — улыбнулся я, делая вид, что не понимаю.

— Я же и говорю — маслица олеинового надо купить. Или свечечек бы не худо. И не сальных, а восковых.

Значит, из меня таким витиеватым способом выжимают взятку? Не совсем взятку, мзду. И ведь знает, скотина, что я судебный чиновник и сын вице-губернатора. Рыкнуть на него, что ли? Допустим, нарычу, так что толку? Будет он свои архивы месяц, если не два перебирать, потом скажет — ничего, мол, не отыскал. Плавали, знаем.

— А если я вам сам свечек куплю? — поинтересовался я. — Сколько нужно? Десять? Пятьдесят?

— Не, ваше благородие, лучше не стоит. Купить-то вы купите, а если не тех?

— Гранаты у него не той системы, — со вздохом сказал я.

— Не понял-с? Что за гранаты?

— Это я так, к слову, — хмыкнул я. Мысленно вздохнув, спросил: — Рублика хватит на свечки?

— Ой, ваше благородие, предостаточно! — расцвет канцелярист-архивариус.

— Вот, Михаил Артемович, тебе рубль, — припечатал я к столу архивариуса бумажку. — Если ты мне отыщешь хоть какую-то зацепочку, да хоть упоминание о Двойнишникове — случай какой странный, непонятки, то выложу я тебе еще рубль. Нет, даже полтора. Договорись?

— Ваше высокородие, я со всей душой, — окончательно расцвел архивариус, повысив меня в чине аж до 5 класса. — Вот, вечерочком свечек куплю, с завтрашнего дня и засяду. Что-то такое вертится, но не помню. Искать надобно. И как найду — сразу же сам к вам и прибегу.

Глава шестнадцатая

Французский роман

Сегодня со службы пришел позже обычного. Городовые поймали на базаре воришку, отбили его от мужиков, пожелавших намять тому бока и доставили в арестантскую. Если бы не полиция, в горячке и убить могли. Говорят, бывали прецеденты. А мне, соответственно, пришлось снимать показания с потерпевших — их двое, а потом и допрашивать самого злоумышленника — парня лет двадцати пяти, с синяком под глазом.

Можно бы все это дело назавтра отложить, посидел бы воришка в камере, никуда не делся, но я уж решил все сделать, как здесь говорят «за один скрип». Да и спешить мне, в общем-то некуда. Буду опять сидеть дома, перелистывать старые книги, изучать родословную Дома Романовых, чтобы не перепутать великого князя с простым князем. Тоска. А тут появилась возможность показать свое трудолюбие. Никто не оценит, но это я как-нибудь переживу.

Украл злодей не много, в общей сложности два рубля с копейками и большой срок ему не грозил. Как по мне — то лучше бы таких не в Окружную тюрьму сажать, а отправлять улицы убирать. Слышал на днях, что дворники не успевают сметать с проезжей части конские яблоки.

Злоумышленник назвался Вострютиным Сидором, двадцати трех лет от роду; не стал скрывать, что ранее дважды привлекался за кражи и даже успел отсидеть целый год в Окружной тюрьме. Говорил, что полицейский задержал его по ошибке, что ничего он не крал. А то, что раньше было, не в счет. Как там у ментов говорят — пошел в отказ?

Сидор, убедительно шмыгнул носом, потер кулаком сухие глаза, с надрывом в голосе сказал, что воровал исключительно из бедности, да от голода, потому что вырос он сиротой, мамы-папы не знает, к труду не приучен, потому что не оказалось рядом с ним доброго человека, который бы наставил его на путь истинный. Собирался он на лесопилку податься, чтобы хоть чернорабочим туда устроиться, зашел на базар купить семечек, а тут шум да гам. Кто-то украл, а он лишь рядышком оказался.

— Ты ври, да не завирайся, — буркнул городовой Смирнов, стоящий неподалеку. — Ты у Васенина серебряной мелочи из кармана стырил на два рубля, он тебя за руку поймал. Папу он своего не знает⁈ Да батька твой баржи строил, некоторые до сих пор на плаву.

— Не ловили меня за руку! — вскинулся Вострютин. — А батька, он все равно мне был, как неродной.

— Ах ты шельма! — возмутился городовой, делая шаг к задержанному и поднимая руку.

— Не надо, — остановил я Смирнова. В принципе, я не возражал, чтобы воришке дали в репу разок-другой, но не в моем присутствии. Посмотрев на задержанного, вздохнул: — Так говоришь, голодно живешь?

— Не то слово, ваше благородие, — обрадовался воришка. — Сирый я и убогий, сухою корочкою питаюсь. Как же не голодать-то? На работу никуда не берут. Говорят — в тюрьме отсидел, веры тебе нет. А ведь заповедано — надо прощать ближнего своего. Вы, человек благородный и образованный, сразу видно. Приказали бы меня отпустить, а? Сирота я, христом-богом клянусь.

И вообще, он такой несчастненький, что мне даже стало его жалко.

— А давай ты еще пару краж на себя возьмешь? — предложил я. Повернувшись к городовому, спросил: — Смирнов, есть у вас что-то такое, чтобы рублей на двести тянуло, а то и на триста?

Смирнов вначале не понял — что такое «тянуло», но догадавшись, бодро ответил:

— Так точно, ваше благородие. У коллежского асессора Сиромахова из Луковца намедни часы дорогие украли, а еще бумажник, в котором двести рублей было.

— Вострютин, сознаешься, что в Луковце у чиновника бумажник украл и часы? — поинтересовался я.

— А на кой-мне