Выходит, союз Бонапарта с Жозефиной все-таки был неким брачным контрактом? Скорее всего, именно так. Не отрицала этого и сама Жозефина. «Генерал моложе меня на шесть лет, – делилась она в одном из писем Терезе Тальен. – Он смешной, но не противный. Однако я навела справки и узнала, что у него ничего нет, кроме дырявого плаща, шпаги и голодной корсиканской родни. Баррас этого не отрицает, но просит не беспокоиться. Обещает хорошее приданое…»

По крайней мере, младший брат будущего императора, Люсьен Бонапарт, в оценках был более конкретен: «Баррас в приданое Жозефине отдал пост главнокомандующего итальянской армией».

И это больше походило на правду. Командовать Итальянской армией на тот момент было самой заветной мечтой юного генерала. Их брак был выгодной сделкой. Правда, при не совсем равных условиях: он ее любил, а она…

Жозефина всегда любила только себя.

* * *

Всем воспоминаниям Бонапарт предпочитал рассказы об Итальянской кампании – самой первой и до безалаберности романтичной. И конечно, чрезвычайно успешной. Именно она «вылепила» из генерала Буонапарте будущего Наполеона. Ничего удивительного, что воспоминания, начатые им по пути на остров Святой Елены, были как раз о войне в Италии.

На Апеннинах молодого генерала никто не ждал. Французская армия, расквартированная там, откровенно голодала; в рядах измученных солдат началось брожение. Если уж умирать, ворчали они, так хотя бы на сытый желудок. Зачастую в штабах не находилось писчей бумаги для написания приказов.

В такой обстановке о военных успехах не могло быть и речи. Пушек, впрочем, как и лошадей, которые должны были эти пушки волочить, не было: всех животных уже давно съели. Навести порядок в полках был способен лишь сильный и опытный военачальник. Жребий пал на юного генерала. (Справедливости ради заметим: он сам ратовал за это назначение.)

Знаменитый приказ Бонапарта заставляет по-иному взглянуть на командующего:

«Солдаты! Вы наги; вас кормят впроголодь; правительство много задолжало вам и ничего не может дать. Терпение и мужество, которые вы явили среди этих скал, делают вам честь; но они не доставили вам ни славы, ни выгод. Я поведу вас в самые плодоносные долины в мире. Пред вами откроются роскошные провинции и большие города; вы найдете там почет, славу и богатство. Неужели же у вас недостанет доблести, мужества и стойкости?..»

Тогда еще никто не знал, что в армию прибыл тот, в ком она так нуждалась, – хоть и неопытный, но сильный. А еще – талантливый. Правда, поначалу в этом сильно сомневались. И в опытности, и в том, что от нового командующего будет прок. И для этого были свои основания. Так, внешний вид «худого, как пергамент» коротышки и его почти детский возраст (всего двадцать семь!) вызывали солдатский смех. Тут же родилось и прозвище – gringalet[56]. В армии вновь приуныли.

За годы учебы в военной школе Бонапарт многому научился. Даже знал, как приструнить не только безмозглых солдат, осмелившихся дать обидное прозвище самому командующему, но и беспомощных отцов-командиров. К слову, в Итальянской армии числилось четыре дивизионных генерала – Амедей-Эммануэл Лагарп, Андре Массена, Пьер-Франсуа-Шарль Ожеро и Жан-Матье-Филибер Серюрье[57]. Самым уважаемым из них считался, конечно же, генерал Массена.

Андре Массена начинал юнгой на флоте; потом был солдатом. После революции вступил в национальную гвардию, стал капитаном, и уже через год получил чин бригадного генерала. За взятие Тулона он был пожалован очередным званием дивизионного генерала. Никто не сомневался – заслуженно.

«Массена, один из лучших генералов после Бонапарта, – отмечал Роже Пеэр. – Обладал живым, смелым умом, сдержанным характером и стойкостью, приобретенной десятью годами службы в чине простого солдата и унтер-офицера. Его гений вдохновлялся случаем, которым он умел управлять, но не шел далее. Он был среднего роста, имел самую обыкновенную фигуру, простые манеры и приемы, быть может, даже несколько угловатые, хитрую и наблюдательную физиономию. Глаза его сверкали, как звезды, тая в глубине своей священный огонек, который делает людей героями, и обличали в нем пылкость южанина. Они выказывали в нем энергичную, но дикую натуру, способную совместить в себе высокие добродетели с сильными пороками. Три страсти господствовали над ним: стремление к славе, к наживе и к удовольствиям».

Биография генерала Ожеро могла вместить в себя несколько авантюрных романов. Сын столичного лакея, он считался лучшим фехтовальщиком французской армии. Ничего удивительного, что этот малый был завзятым дуэлянтом. Именно это его и подвело.

После одной из дуэлей, закончившейся гибелью соперника, драчун бежал из Франции, очутившись… в России. Там по протекции какого-то приятеля-офицера был зачислен сержантом в русскую армию. Воевал у Суворова и даже отличился при взятии Измаила. Оказавшись в Польше, дезертировал; потом воевал в прусской армии Фридриха Великого, откуда опять сбежал. Осев на какое-то время в Дрездене, зарабатывал на жизнь уроками фехтования.

В Неаполе неугомонный фехтовальщик женился на гречанке, с которой уехал в Лиссабон. Там француз загремел в местную кутузку (власти вменяли ему шпионаж), откуда с трудом ему удалось вернуться во Францию. И снова армия; на сей раз – родная, где рубака-капитан быстро дорос до генерала.

Дружба с Бонапартом началась не сразу: прожженному солдафону поначалу не понравилось «ходить под пятой» какого-то «сопляка». Ожеро стал нарываться, грубить. Но, как говорится, не на того напал. Во время одной из стычек маленький и худой корсиканец подошел к громиле генералу и спокойно сказал:

– Послушайте, генерал! Да, вы еще тот здоровяк, и выше меня на целую голову. Но если не перестанете мне грубить, я быстро ликвидирую это различие…

Взглянув в глаза Бонапарта цвета осеннего неба, Ожеро содрогнулся: ему вдруг привиделось в них отражение гильотины. По спине поползли мурашки, и он успокоился. И больше никогда не возражал…

Наведение дисциплины в армии началось с одного очень показательного эпизода. Во время своей первой встречи с командирами дивизий все четверо ввалились в кабинет молодого командующего[58] как к себе домой, даже не подумав снять шляпы, украшенные трехцветными перьями. Бонапарт их принял, будучи тоже в шляпе. После приглашения сесть, все заняли места за столом. Во время беседы командующий снял свою шляпу. То же самое сделали и остальные. Через какое-то время Бонапарт вновь надел головной убор. При этом он так посмотрел на подчиненных, что никто из этих бывалых генералов не то что не посмел, но и не подумал вновь надеть шляпу. Все остались сидеть с непокрытыми головами.

– Этот сухопарый, маленький генерал, – жаловался генерал Ожеро, – просто испугал