Шрифт:
Закладка:
Чутье, выработанное годами, не подвело и в этот раз. Завзятый интриган, Баррас обожал читать Жана де Лабрюйера, который однажды заметил: «Человек, некоторое время занимавшийся интригами, уже не может без них обойтись: все остальное ему кажется скучным». Нет, ему не было скучно – не до баловства. Требовалось действовать. Решительно и бескомпромиссно. Иначе – плаха, рано или поздно. Итак, Бонапарт…
* * *
В 1797 году Бонапарт уже был не тем, каким его впервые увидел Баррас двумя годами ранее. По крайней мере, ему стали посильны некоторые чиновничьи козни. Генерал раскусил задуманное Баррасом. Времена изменились: из гадкого утенка на глазах вырастала гордая и сильная птица.
Вместо себя командующий отправил в Париж одного из своих подчиненных – генерала Ожеро. Последний ничем не рисковал, ибо под его начало был выделен хорошо вооруженный отряд.
Герцогиня д’Абрантес, говоря об Ожеро, вспоминала: «В этом человеке была дерзость, увлекающая за собою тысячи солдат; но для управления политическим движением для устройства малейшего замысла он не имел никакой способности; он был не только солдат, но и отличался солдатским обращением. Все напоминало в нем человека невоспитанного. Зато суетность его была без границ… Мне было тошно думать, что этот дурачина осмелился, в гордости своей, оспаривать шаги на славном поприще Буонапарте».
Бретер, выпивоха и отчаянный драчун, Ожеро ворвался в столицу, когда там царило некое затишье перед бурей. Накануне Пишегрю пригрозил: «Ваш Люксембургский дворец – не Бастилия; я сяду на лошадь, и через четверть часа все будет кончено».
Сотрясаемый нервной дрожью, Баррас с ужасом смотрел на часы. Тяжелый бронзовый циферблат, спрятанный в дубовые оковы, безжалостно отсчитывал эти «четверть часа», которые, судя по заявлению генерала Пишегрю, должны были стать последними для председателя Директории. В ушах отчетливо звучал звон тяжелых шпор. Еще немного и…
Ожеро подоспел вовремя. Случилось это 18 фрюктидора[61] VI года Республики (4 сентября 1797 г.). Баррас запомнит этот день навсегда. В тот день десятитысячный отряд, присланный Бонапартом, вошел в Париж и окружил дворец в Тюильри, где заседали оба Совета. Игра в «непослушную демократию» закончилась: вновь победила Директория. Но все понимали – победил лично Баррас. Было ясно и другое: случился самый настоящий государственный переворот, организованный последним.
Герцогиня д’Абрантес: «Наконец настал этот ужасный день 18 Фрюктидора. Называю его ужасным, потому что во Франции существовала республика, в том виде, как представляли ее нам сны сердца нашего; очень может статься, что она была невозможна; но мы видели ее у себя до учреждения Директории. После издания этой диктатуры в пяти томах каждый день отлетали лоскутья от республики под ударами самой Директории и анархистов, однако же она еще оставалась. 18-е Фрюктидора совершенно уничтожило, поразило ее ударом смертельным. Основание республики было скреплено чистою, знаменитою кровью мучеников Жиронды; она утвердилась и вдруг исчезла, растаяла как сон. Только кровь жертв осталась обвинительным воспоминанием о ней».
Позже Баррас испугается: устранение Пишегрю окажется пирровой победой. Она обошлась ему слишком дорого – утратой бдительности. Этому человеку вдруг почудилось, что ничего не изменилось; а если и изменилось, то к лучшему для него. Ведь на горизонте совсем не осталось врагов – все рассеяны или страшно напуганы; особенно ненавистный Пишегрю, у которого (как кстати!) обнаружатся документы, указывавшие на тайное сотрудничество с роялистами[62].
Приписав успех исключительно собственному мастерству и силе, Баррас ошибется. И потому затеет очередную интригу. Суть ее оказалась проста: столкнуть лбами двух генералов – Лазара Гоша и неукротимого корсиканца Бонапарта. Для этого, по мнению Барраса, требовалось не так уж много – объединить две рейнские армии под командованием одного из них. Конечно, Гоша. Таким образом, Бонапарт будет грубо отодвинут в сторону: пусть знает свое место. Как говорится, мавр сделал свое дело…
Все спутал Бонапарт. Этот тщеславный генерал уже привык побеждать. Успешный полководец быстро становится баловнем судьбы. Особенно в собственных глазах. И он никогда не смирится с поражением. Сила Бонапарта заключалась в уверенности врагов, что он слабый; именно поэтому удары генерала всегда опережали тех, кто так думал. И в действиях Барраса ощущалось явное желание не только, что называется, «поставить на место» зарвавшегося вояку, но и унизить. Прилюдно. Навсегда. Гибельно.
Не вышло. План Барраса раскололся, как старая фарфоровая тарелка – вдребезги. Бонапарт не стал делить жезла главнокомандующего с Гошем и даже ничем того не упрекнул (действительно, при чем здесь Гош?). Проще уйти в отставку. «Если мне не доверяют – мне нечего делать с теми, кто не доверяет». В Директории встревожились и просьбу об отставке отклонили. В чем сам Бонапарт ничуть не сомневался. А потому в считаные дни разделался с Австрией, подписав с ней Кампоформийский мирный договор, поставивший точку в споре как с противником, так и с собственными бюрократами.
Больше в Европе дел для него не было. Впрочем, как и высокопоставленных друзей. Все те, кто когда-то помогал, предали. И очень скоро он им это припомнит. Всем вместе и каждому по отдельности…
* * *
Мирный договор, подписанный в местечке Кампо-Формио, свел военную мощь Австрии на нет. Отныне на несколько лет в Европе станет немного тише. Единственный, кто мог нарушить ее спокойствие, был английский адмирал Нельсон, призывавший топить всех и вся, кто против Туманного Альбиона. Британцы откровенно нарывались. Флот Нельсона был самым сильным в мире. Почему бы не поиграть мышцами?
Если ударить по острову представлялось весьма затруднительным, то потрясти британские колонии было бы весьма кстати. И молодой генерал отправляется с армией в Египет. Несмотря на то что в Африку Бонапарт вез лучших ученых-египтологов, туда он двинулся не ради изучения древних пирамид: через египетские пески проходил путь в Индию – главную сокровищницу английских королей.
«Я отправляюсь на Восток со всем, что должно обеспечить успех, – пишет он брату Жозефу незадолго до отъезда. – Если война разразится и нам не будет удачи, что ж, я вернусь и буду еще больше уверен в общественном мнении, чем теперь. Напротив, если республике в войне повезет, и появится новый военачальник вроде меня – хорошо, тогда я на Востоке, вероятно, все же смогу добиться большего для всей планеты, чем он».
Египетская кампания получилась не из легких. Хотя и армия, и сам
