Перестали приходить письма от нашей с Элей сестрички Вирджинии. Нет и нет писем, нет и нет. Мы послали в Ленинград запрос. Вирджиния была в ополчении, рыла под Ленинградом окопы. Ополченцев, естественно, все время обстреливали. Может, ее ранило? О худшем мы старались не думать. Но вот наконец пришел ответ на наш запрос. Ужасный ответ: «Вирджиния Жеймо в Ленинграде больше не проживает». Хотя само страшное слово там отсутствовало, мы с Элей поняли: наша сестричка погибла. Это был первый удар.

Затем пришло письмо от дочек Павлуши, которые вместе с нашим дедушкой были эвакуированы в Ашхабад. Девочки писали, что умер наш дедушка. Второй удар.

Следом – письмо от солдат, чьим командиром был мой давнишний друг Миша Викторов, с которым мы когда-то снимались в картине «Песня о счастье». Мы с ним довольно редко виделись, поскольку он жил в Москве, а я в Ленинграде, но все время переписывались – он мне и с фронта часто писал. И вот приходит это письмо. Меня сразу насторожило, что конверт надписан не его почерком. Вскрываю его дрожащими руками, читаю: «Ваш друг и наш любимый командир Михаил Викторов пал смертью храбрых». Еще один удар.

Проклятая война! Сколько потерь! Почти каждая семья оплакивает своих родных и близких.

И вдруг приходит сообщение из Ташкента: мужа наконец на несколько часов отпустили со съемок фильма «Его зовут Сухэ-Батор». Завтра он будет в Алма-Ате. И вот приезжает – а нам даже поговорить толком негде: в нашем маленьком номере в гостинице живут семеро (хотя кроватей шесть – седьмая не поместилась, и мы с дочкой спим вместе). Спускаемся в холл – там не так много народу. Садимся в уголке. А разговор не клеится: мы так долго не виделись, не общались… Но главная причина не в этом: так называемые доброжелатели донесли мне, что у моего мужа роман.

Муж пытается объяснить, что это началось уже после того, как ему сказали, что я погибла в том эшелоне, который разбомбили на вокзале в Тихвине. Если бы он тогда знал, что это ошибка, что я жива… Головой-то я все это понимаю, но сердце… Сердце никак не хочет с этим смириться, не может простить.

Решили расстаться. Он уехал. И всё… Всё.

Я стала странной

Со мной что-то начинает происходить. Не могу читать – оказывается, я забыла буквы. Разговариваю с кем-нибудь – и вдруг перестаю слышать собеседника: вижу, что губы у него шевелятся, но ничего не слышу. Потом звук появляется. Я говорю: «Простите, я отвлеклась. Что вы сказали?» Мне кажется, что я хитро выхожу из положения: ведь каждый может отвлечься. Не хочу, чтобы люди заметили, что со мной что-то не так. Но сама я понимаю, что все это ненормально.

У меня появилась очень важная цель: мне нужно найти забор. Что это за забор и где он находится, я не знаю, но уверена, что как только я его найду и дотронусь до него рукой, все опять будет хорошо. И вот брожу по городу, ищу забор – днем и ночью. Знаю, что по ночам в Алма-Ате ходить опасно, но как-то не думаю об этом. Однажды зимней ночью в темноте из-за кустов появляется человек: по силуэту понимаю, что это мужчина. Очевидно «джентльмен» – так тогда называли ночных воров, которые снимали с людей пальто, шубы, часы, кольца… Я остановилась. Он тоже.

– Ну как? – произносит «джентльмен». – Сейчас будем снимать шубку или возле вашего дома?

Поскольку было темно, лиц друг друга мы не видели. В этот момент из-за угла выехал грузовик и его фары осветили наши лица. На мое счастье, «джентльмен» оказался любителем кино и узнал меня.

– Товарищ Жеймо! Почему вы ходите по улицам ночью, да еще одна?! Разве вы не знаете, как это опасно?! Хорошо, что я вас узнал, а то бы… Мы артистов не беспокоим, – пояснил он, – поскольку мы и сами артисты. Вот на днях встретил я Алейникова, так сразу его узнал и не тронул. Знаете что? Провожу-ка я вас до гостиницы.

– Вы даже знаете, где я живу?

– Наша профессия такая, что мы все должны знать.

– А вот вчера одну нашу актрису раздели чуть ли не догола.

– Это не я. Видно, кто-то из тех, кто ничего не понимает в кино. Я-то всех артистов знаю, – похвастался «джентльмен» и хотел взять меня под руку, но я воспротивилась:

– Нет-нет, не надо.

– Почему? – удивился он.

– Видите ли, я такого роста, что даже с мужем под руку никогда не хожу.

– Пардон. Извините. Только скользко ведь. Разрешите хоть поддержать вас, если споткнетесь.

– Да, конечно, спасибо.

Он довел меня до самой гостиницы и терпеливо ждал, пока мне откроют дверь. Эта встреча принесла свою пользу: я перестала ходить по ночам.

Вскоре целую группу кинематографистов (и меня в том числе) перевели на киностудию «Узбекфильм». Мы переехали в Ташкент. Правда, Эля с сынишкой остались в Алма-Ате, так как у нее наконец все наладилось с работой.

В Ташкенте нас поселили в здании какого-то бывшего учреждения. Мне даже выделили отдельную комнату, сказав, что, когда я начну сниматься, это будет необходимо и для работы, и для отдыха. Я поблагодарила начальство за заботу и занялась обустройством нового жилья. Это потребовало сил и фантазии, так что забор я уже искала значительно реже – было не до него.

Меня вызвали в отдел кадров для оформления документов. Выйдя оттуда, я столкнулась с Леоном Жанно.

– Янина Болеславовна! Сто лет не виделись! Как вы живете?

– Отлично! – не дрогнув, соврала я.

– У вас усталый вид. Замучились с переездом?

– Да, – говорю. И тут, неожиданно для себя, начинаю рассказывать Леону, что вот уже несколько дней, точнее ночей, мне не дает заснуть «черный человек».

– Он что, негр?

– Нет! Вернее, не знаю. Как только стемнеет и я ложусь спать, каждый раз вижу у моего окна человека в черном плаще и большой черной шляпе. Он сидит и смотрит в окно, но лица его я в темноте не вижу. Сидит он тихо и вроде не мешает, но я из-за этого долго не могу заснуть, а потом весь день хожу, как сонная муха.

– Хорошо, что вы мне сказали! Я вас от него легко избавлю: возьму с собой в наш павильон. Ему там будет интереснее, чем просто смотреть в темные окна. Люди вообще любят смотреть, как снимают фильмы, – как-то слишком непринужденно продолжал болтать Леон. – Буду забирать его с собой каждый день,