Шрифт:
Закладка:
– Эличка, у меня с собой не было звоночка, а то бы, конечно, позвонила. Я была в госпитале.
– Ты что, заболела?
– Нет, к счастью, я совершенно здорова – даже насморка нет. У меня была встреча с ранеными бойцами.
Я протянула Эле пакет.
– Что здесь?
– Сама не знаю.
Развернув пакет, мы увидели булку, сахар и консервы!
– Вот это встреча! – воскликнула Эля. – Но ты же говорила, что не любишь выступать без определенного номера.
– Не люблю. Но… Разговор со зрителем – тоже номер, если есть о чем поговорить.
Не люблю дежурить на самом «Ленфильме». Как только тревога и везде гаснет свет, я тут же вхожу в какой-нибудь кабинет, вскакиваю на стол, сажусь по-турецки и смотрю в окно.
Во время одной из очередных тревог, когда я, сидя на столе, пережидала бомбежку, вдруг открылась дверь и в кабинет вошел директор студии.
– Вы почему сидите на столе? – сердито спросил он. – Да еще у окна! От взрыва стекло может лопнуть и ранить вас – так что стол от бомбежки вас не спасет.
– Да я не бомбежки боюсь, а крыс: как начинается тревога, они вылезают из своих нор и носятся как сумасшедшие по всей студии. Уж лучше раны от стекла, чем крысы.
В это время в кабинет влетает один из актеров. Рука у него в крови. Директор дает мне команду:
– Дежурная! Перевяжите раненого! – и выходит из кабинета.
Мягко выражаясь, я не очень профессионально делаю перевязки. Когда я пришла на курсы медсестер, мне там сказали:
– Мы видели фильм «Подруги» – вы и так уже все умеете, вам наши курсы посещать не нужно.
То, что весь мой опыт – это одна перевязка после одной репетиции, я объяснять не стала. А зря! Сейчас я очень пожалела об этом.
Спрыгнув со стола и собрав в кулак все свое мужество (я боюсь вида крови), стала перевязывать руку актера – ведь кроме меня сделать это было некому. Как всегда в таких случаях, я вообразила, что это съемка и что у него на руке не кровь, а раздавленная клюква.
– Это вас осколком так ранило?
– Да какой осколок! Я открывал ножом консервную банку, началась бомбежка, где-то сильно бабахнуло, я вздрогнул – и вот результат.
Закончив перевязку, я уложила в сумку медикаменты, бинты и… потеряла сознание. То-то мой коллега удивился!
Как я уже упоминала, городская телефонная сеть в период блокады была сильно разрушена. Только в некоторых пунктах, в частности у нас на «Ленфильме», телефоны продолжали действовать. Последний телефонный разговор, о котором мне рассказали, потряс меня до глубины души. Во время тревоги жена оператора Гарданова, волнуясь за мужа, который был на дежурстве, позвонила на студию, пытаясь его разыскать. Вдруг – сильный взрыв: бомба попала прямо в дом, где она находилась. Передняя стена здания рухнула, но осталась нетронутой задняя часть дома, где висела полочка с телефоном, а рядом, вжавшись в стену, стояла насмерть перепуганная жена Гарданова с трубкой у уха.
Однажды в дверь моей квартиры постучали. Открываю. В дверях – студийный посыльный:
– Директор просит срочно явиться на студию к нему в кабинет. Вас к телефону.
Кто может мне звонить? А вдруг мой муж из Монголии? Нет, что за вздор! Теряясь в предположениях, мчусь на студию. В голове сумбур. Вбегаю в директорский кабинет. Директор стоит у письменного стола и держит в руке телефонную трубку:
– Вам звонят из Смольного.
– Алло?
– Это Янина Жеймо?
– Да.
– Смольный предлагает вам эвакуироваться. Завтра утром заедет машина и отвезет вас на аэродром. Самолетом перелетите через Ладогу до Тихвина, а там уже эшелоном доедете до Алма-Аты.
– Простите, а кто может лететь вместе со мной?
– Только вы одна.
– Одна не могу: со мной сестра и двое детей.
– Но ведь ваши дети эвакуированы.
– Я говорю о детях моей сестры.
– К сожалению, вашей сестре мы помочь не можем. У нас распоряжение эвакуировать только вас.
– Без них я не поеду.
– Это ваше окончательное решение?
– Да. Большое вам спасибо за память и заботу, но без сестры и племянников я ехать не могу.
Я повесила трубку и хотела уйти, но директор остановил меня:
– Вы отказались?! Ведь вам предлагает уехать Смольный!
– Да, Смольный. Но только без дорогих и близких мне людей.
Поклонившись, я вышла из кабинета.
Через два дня история повторилась: мне опять предлагали уехать – но без сестры. Я снова отказалась.
Директор сердито воскликнул:
– Это глупо с вашей стороны! Может, это последняя оказия, а вы отказываетесь!
– Я не отказываюсь, просто объясняю, что не могу лететь без родных.
Павлуша, узнав о моем отказе, сказал:
– Наверное, в Алма-Ате ты нужнее, чем здесь.
– Я же не поставила условие, чтобы взяли тебя – ты человек взрослый. Но оставлять здесь детей…
Павлуша понял и, поцеловав меня, проговорил:
– Я на твоем месте поступил бы точно так же.
Моя «семья» постепенно увеличивалась: разбомбленных домов становилось все больше. К нам переехала и сестра Володи Рапопорта с сынишкой, который играл только в одну игру – в войну.
Я по-прежнему ходила на студию дежурить. А когда возвращалась, мы все сидели у плиты и грелись. Во время одного из налетов бомба упала так близко, что нам на головы посыпалась с потолка штукатурка.
Меня опять вызывает Смольный. На сей раз сообщили, что моя просьба удовлетворена и завтра я могу лететь с сестрой и ее детьми.
– Спасибо! Большое спасибо!
На следующее утро к нам во двор въехала легковая машина. Старший Элин сынишка, которому в то время было четырнадцать лет, лететь наотрез отказался:
– Мой отец, – сказал он, – сражается под Ленинградом, и мой долг быть возле отца.
Надо же, этот мальчик до войны часто вел себя как девчонка, а теперь его не узнать: он дежурит наравне со взрослыми, и на его счету уже немало погашенных «зажигалок». И сегодня, когда нас ждала во дворе машина, он надел свой противогаз и, попрощавшись с нами, ушел. Эля плакала, мы пытались ее успокоить. Наконец, она сказала сквозь слезы:
– Все, машина ждет, надо ехать.
У самолета уже стояли пассажиры. Я с трудом вытащила из машины огромный мешок – в основном с вещами мужа: он ведь уехал в Монголию еще перед войной, в начале лета, а сейчас зима, холодно, поэтому я везла ему теплые вещи. Своих вещей у меня было немного: грим, сценарий фильма «Ванька-Танька», смена нижнего белья и пара туфель. У Эли был маленький чемоданчик и ксилофон, а
