Ламакина не наказывать их, взять всех в поход: «Мы сами пойдем пешком, потащим на лошадях на полмесяца овса, лишь бы нас взяли». В рядах дагестанского конно-иррегулярного полка находились старики, украшенные Георгиевскими крестами, сподвижники Барятинского, укротившего Шамиля. Эти люди не нуждались в обозе: несколько фунтов муки и чеснок — вот весь запас, с которым дагестанец проходит сотни верст. Пехотные солдаты твердили свое: «Бог даст, не посрамим свой полк!» Тут были представители старых кавказских полков, вынесших на своих плечах кровавые войны восьми десятилетий. Ламакин не устоял, сдался: состав отряда был оставлен такой же, как и у Маркозова, только орудий несколько меньше, всего шесть. Когда пригнали первую партию верблюдов, кавказцы, никогда их не видавшие, бросились из лагеря все до последнего навстречу странным животным, по виду свирепым, на самом же деле довольно кротким. Сначала никто не решался к ним подойти, но потом нашлись смельчаки, стали даже их трогать. Тощий и голодный верблюд зол; он ревет, если к нему подходит посторонний человек, а если тронет, то непременно обрызжет его жвачкой, что на себе и испытали наши смельчаки. Много им пришлось впоследствии повозиться с верблюдами, пока они с ними свыклись, стали терпеливо, с лаской обращаться, вовремя облегчать или поправлять груз, давать вздохнуть им. Впрочем, иногда и самый здоровый верблюд, без вьюка, ляжет, и уж ничем его не поднять. Тогда солдат становился перед ним на колени и усердно отвешивал поклоны, но когда и это средство не помогало, то вскакивали принимался бить верблюда, приговаривая: «А, и просьбы не слушаешь! Так вот же тебе!»

Из проводников один только киргиз, по имени Кобак Ермамбетов, знал путь в Хиву. Он вел войска всем на удивление, по прямехонькой линии. Был еще проводник Кал-Нияз Туркестанов, которого с пути отправили в Хиву с почтой. Он сбился с дороги и, чтобы утолить мучительную жажду, зарезал обеих лошадей; когда кровь иссякла, он зарыл почту в песок, повесил на палке свою шапку, чтобы можно было разыскать пакеты, и затем спокойно умер. Вообще, в хивинском походе между проводниками были люди, нам преданные и в то же время пылавшие местью к Хиве, где у них томились в неволе отцы, братья или дети.

14 апреля на песчаном пустынном берегу моря войска киндерлийского отряда, выстроенные покоем, благоговейно слушали напутственный молебен. «Мы идем за святое дело, — говорил в напутственном слове отец Андрей Варшавский, — выручать из неволи наших братий. И Христос сказал: "Нет выше любви к ближнему, как положить за него душу свою"». В тот же день первый эшелон выступил к колодцам Он-Каунды. Солдаты зашагали быстро, налегке, в гимнастических рубашках; кроме ружей, они имели при себе запас сухарей на 4 дня, мундир, шинель и сапоги.

Офицеры могли взять с собой несколько смен белья, мундир, пальто, запас чаю, сахару и табаку; о походных кроватях никто и не помышлял; сам Ламакин спал на простом войлоке; пищу ели все из солдатских котлов.

Хорошо идти, когда верблюды сильны, седла на них исправны, вьюки пригнаны ловко и солдаты знают свое дело. Нет тогда ни остановок, ни падений, ни перетаскивания тюков, не слышно рева животных, перебранки людей, разве при захождении солнца, когда киргизы забывают все на свете, чтобы сотворить вечерний намаз. Тогда передовой верблюд останавливается и начинает пощипывать травку, за ним другой, третий. Все сбивается в кучу. Унтер-офицер, приставленный к ротным вьюкам, заметив беспорядок, подбегает к вожаку и торопит его кончать молитву: «Верблюд, работай!» — говорит он ему. Киргиз не обращает никакого внимания. «Ты ведь на службе царской! — уже кричит унтер-офицер. — Верблюд, работай!» Дело кончается тем, что вожака берут за шиворот и водворяют на место. В остальное время тишина: ни говора, ни песен, ни шума. Иногда раздастся солдатский голос: «Ну да и забрался этот хивинский хан в проклятую сторонушку!» Офицеры идут по своим местам; если сойдутся двое-трое, то начинается разговор. Один говорит, что, как придет в Хиву, первым делом припадет к пресной воде; другой мечтает поесть свежего хлебца; третьему надоела баранина… Вдруг колонна оживилась: выскочил из норки тушканчик. Сейчас же нашлись охотники за ним гнаться. Крик, гиканье не умолкают до тех пор, пока прыгунчик не скроется или не будет пойман. Это «красные» дни похода, каких на долю киндерлийского отряда выпало не много. Уже на третий день похода с раннего утра поднялся удушливый ветер. Несмотря на это, 1-й эшелон прошел положенные 20 верст. Стали на привал. Жгучее солнце, поднимаясь все выше и выше, накаляло мертвую пустыню, расслабляло все живое, все, что имеет способность двигаться. Роздали солдатам сначала по три чарки воды, потом еще по две; в запасе оставалось немного, а до ближайших колодцев Сенек не менее 50 верст. Тогда Буровцев, начальник колонны, отрядил на всю ночь капитана Усачева с ротой солдат и Сущевского-Ракусу с сотней кизлярцев, чтобы они выслали воды навстречу. Вечером тронулась и колонна. Солдаты с места начали уставать, потом все чаще и больше. Офицеры несли на себе их ружья, амуницию, делились с ними водой, мятными лепешками. Кое-как к полуночи собрались все на бивак. Запас воды оставался только в двух ротах. В лагере никто не спал; солдаты бродили, как тени; многие, побродивши кругом лагеря, окружили Буровцева и молча, со вздохами и умоляющими взглядами, ожидали от него помощи. У некоторых появились признаки холеры. Канонир Василий Иванов помешался: он бегал по лагерю и своим бредом наводил на всех ужас. Положение отряда казалось безнадежным. Все упования возложили на Господа Бога. Часа за два до рассвета музыкант принес чайник воды, стакана два, и сказал Буровцеву, что купил за 2 рубля у какого- то проводника. Стали разыскивать этого проводника, даже делали по указанию музыканта обыск, однако не нашли ни воды, ни денег. В надежде встретить казаков, колонна поднялась часа за два до рассвета. Шли, едва передвигая ноги. С восходом солнца задул знойный ветер, точно из плавильной печи. Со всех сторон начали раздаваться стоны; хриплые голоса умоляли дать водицы; те, которые еще сохраняли силы, вырывали из глуби песок, сосали его почернелыми губами, обкладывали грудь, горло, голову. Все освежающие напитки, капли, лекарства из походной аптеки — все было роздано. Начались солнечные удары. Надо много труда, чтобы привести в чувство такого больного: ему силой раскрывают рот и по капле вливают воду, пока не начнет работать желудок. Во время этой суматохи один солдатик забрел куда-то далеко и наткнулся на лужу дождевой воды. Буровцев сейчас же послал владикавказскую сотню