вид парадоксов случайностями: некомпетентностью полиции, глупостью следователей, несвоевременными разоблачениями прессы, кризисом роста секретных служб, злонамеренностью свидетелей, профессиональными забастовками доносчиков. Однако уже Эдгар По обнаружил определенное направление поисков истины в своем знаменитом рассуждении в рассказе «Убийство на улице Морг»: «Мне кажется, что тайна считается неразрешимой по той же самой причине, по какой ее нужно было бы рассматривать как легкую для решения, – я хочу сказать о признаке чрезмерности, определяющем ее внешние проявления… В расследованиях такого рода, которыми занимаемся мы, нужно не столько задаваться вопросом о том, как случились подобные вещи, сколько понимать, чем же они отличаются от всего, что происходило до сих пор».

XXIII

В январе 1988 года колумбийская наркомафия опубликовала коммюнике, предназначенное для некоторого исправления общественного мнения, убежденного в том, что она якобы существует. Самое большое требование мафии, которое она могла бы представить, – это, разумеется, установить, что она не существует или что она явилась жертвой научно малообоснованной клеветы; и в этом главный пункт ее сходства с капитализмом. Но в данном случае эта мафия, раздраженная тем, что она солирует в качестве звезды, дошла до того, что захотела напомнить об иных группировках, которые хотели бы предать себя забвению, злонамеренно выдвигая ее на роль козла отпущения. Она заявляет: «Мы не принадлежим ни к бюрократической, ни к политической мафии, ни к мафии банкиров и финансистов, ни к мафии миллионеров, ни к мафии огромных подложных контрактов, ни к мафии монополий, ни к нефтяной мафии, ни к мафии гигантских компаний массовой коммуникации».

Можно, несомненно, полагать, что у авторов этого заявления, как и у всех остальных, был интерес влить собственные практики в гигантский мутный поток преступности и самых банальных беззаконий, орошающий современное общество во всей его совокупности, но также было бы правильно признать: вот перед нами люди, которые благодаря своей профессии лучше, чем другие, знают то, о чем говорят. В современном обществе Мафия повсюду находит благоприятную почву. Она растет столь же стремительно, как и другие продукты труда, при помощи которого общество включенной театрализации преобразует собственный мир. Мафия разрастается вместе с гигантским прогрессом вычислительной техники и промышленного производства продовольствия, вместе с полной перестройкой городов и трущобами-бидонвилями, вместе со спецслужбами и неграмотностью.

XXIV

Когда мафия в начале века стала проявлять себя в Соединенных Штатах, она не была лишь архаикой, пересаженной вместе с эмиграцией сицилийских рабочих, ибо в тот же период на западном побережье начались бандитские войны между тайными китайскими обществами. Основанная на мракобесии и нищете, мафия тогда не могла привиться даже на севере Италии. Казалось, она повсюду обречена исчезнуть под натиском современного государства. Это была форма организованной преступности, которая могла процветать лишь под «покровительством» отсталых меньшинств за пределами городского мира, там, куда не мог проникнуть контроль рационального надзора полиции и буржуазных законов. Оборонительная тактика мафии всегда могла заключаться лишь в уничтожении свидетелей – для нейтрализации полиции и юстиции и создания в сфере собственной деятельности царства необходимой для нее тайны. Впоследствии же она нашла новое поле деятельности в новом мракобесии общества рассредоточенной театрализации, а затем и театрализации интегрированной, ибо с тотальной победой тайны, общим малодушием граждан, полной утратой логики, прогрессом повсеместной подлости и продажности соединились все благоприятные условия для того, чтобы она сделалась современной и агрессивной мощью.

Американский сухой закон – хороший пример претензий современных государств на авторитарный контроль над всем и результатов, которые из этого вытекают, – более чем на десятилетие передал организованной преступности управление торговлей алкоголем. Мафия, с этого времени обогатившаяся и вымуштрованная, связала себя с избирательной политикой, с аферами, с развитием рынка профессиональных убийц, с некоторыми тонкостями международной политики. К примеру, ее поощряло вашингтонское правительство в течение Второй мировой войны, когда она способствовала вторжению на Сицилию. Вновь легализованный алкоголь заменили наркотики, тогда представлявшие собой звездный товар незаконного потребления. Потом она приобрела значительную власть в сфере недвижимости, банков, большой политики и крупных государственных предприятий, а затем и в индустрии спектакля: на телевидении, в кино, в издательском деле. Это также справедливо, во всяком случае, в США даже для индустрии грампластинок, как и повсюду, где реклама продукта зависит от достаточно узкого числа людей. Следовательно, на них достаточно легко можно оказывать давление, подкупая или запугивая, если, очевидно, располагать достаточными капиталами или надежными покровителями, которых нельзя ни узнать, ни наказать. Следовательно, подкупом диск-жокеев можно предрешить то, чему предстоит пользоваться успехом среди товаров в равной степени бросовых.

Несомненно, именно в Италии мафия на обратном пути после своих американских завоеваний и приключений обрела наибольшую силу, ибо начиная с эпохи ее исторического компромисса с параллельным правительством она оказалась в ситуации постоянных заказов на убийства следователей или шефов полиции – практики, инаугурировать которую она смогла своим участием в монтаже политического «терроризма». Схожая эволюция японского эквивалента мафии в относительно независимых условиях прекрасно свидетельствует о единстве эпохи.

Каждый раз ошибаются, когда хотят что-либо объяснить, противопоставляя мафию и государство, ибо они никогда не находятся в соперничестве. Теория с легкостью подтверждает то, о чем слишком легко свидетельствовали всевозможные слухи из практической жизни. В этом мире мафия не чужая, она здесь совсем как дома. В эпоху включенной театрализации она, по существу, принимается за модель всех развитых коммерческих предприятий.

XXV

Вместе с новыми условиями, которые в настоящее время преобладают в обществе, раздавленном железной пятой спектакля, например, становится понятным, почему политические убийства видятся в совершенно ином, как бы рассеянном, свете. Повсюду существует намного больше дураков, чем в прежние времена, но что неизмеримо удобнее – так это то, что с ними можно разговаривать безумно. И это не потому, что какой-то господствующий страх навязывает подобные объяснения в средствах массовой информации. Наоборот, именно спокойное существование таких объяснений и должно вызывать этот страх.

Когда в 1914 году, накануне неотвратимой войны, Виллен убил Жореса, никто не сомневался в том, что Виллен – личность, без сомнения достаточно неуравновешенная, – полагал, что должен убить Жореса потому, что, на взгляд глубоко повлиявших на Виллена экстремистов правого патриотического крыла, Жорес казался несомненно вредоносным для обороны страны. Но только эти экстремисты недооценили огромную силу патриотического согласия внутри социалистической партии, которое бы незамедлительно подтолкнуло ее к «священному союзу», вне зависимости от того, был ли Жорес убит или, наоборот, ему бы оставили возможность остаться непреклонным в интернационалистской позиции отрицания войны.

Сегодня же, ввиду подобного события, полицейские журналисты, известные эксперты «по общественным делам» и «терроризму», сразу же сказали бы, что Виллен был известен тем, что совершал неоднократные предварительные попытки убийства,