Поддерживающее путаницу в умах понятие дезинформации выдвигается на видное место, чтобы тут же одним произнесением своего имени отвергать любую критику, которая не оказалась достаточной для того, чтобы принудить к исчезновению различные управления по организации умалчивания. Например, можно было бы однажды заявить, если бы это показалось желательным, что все здесь написанное служит делу дезинформации о спектакле, или, иными словами, дезинформацией в ущерб демократии.

В противоположность тому, что утверждает ее перевернутое в спектакле отображение, практика дезинформации может служить государству лишь здесь и теперь, под его непосредственным руководством или по инициативе тех, кто защищает одни и те же ценности. На самом деле дезинформация существует внутри всякой существующей информации и выступает как ее основная характеристика. И ее объявляют дезинформацией лишь там, где посредством запугивания нужно поддерживать пассивность. Там, где дезинформация поименована, ее не существует. Там, где она существует, ее не называют дезинформацией.

Тогда, когда борющиеся идеологии, что объявляли себя выступающими за или против известных аспектов действительности, еще сталкивались, имелись фанатики и лжецы, но «дезинформаторов» не было.

Тогда же, когда, из уважения к зрелищному консенсусу или, по крайней мере, из мелкого зрелищного тщеславия, больше не позволено говорить правду о том, чему противятся или на что дают согласие со всеми его последствиями; но и там, где зачастую сталкиваются с обязательствами скрывать одну сторону, которая по каким-то причинам считается опасной в том, что предположительно необходимо принять, и практикуют дезинформацию, будто бы из необдуманности, или как бы по забывчивости, или из-за мнимо ошибочных соображений. Например, в сфере протеста против существующего строя после 1968 года неспособные восстановители порядка, так называемые «prositus», были первыми дезинформаторами, потому что они, по мере возможности, скрывали практические проявления, где утверждалась критика, которую, как они сами хотели верить, они принимали; впрочем, вовсе не беспокоясь об ослаблении впечатления, они никогда ничего и никого не цитировали, делая вид, что обнаружили что-то сами.

XVII

Уже в 1967 году, оборачивая знаменитую формулу Гегеля, я отмечал, что «в мире, действительно обращенном, истинное является моментом ложного». Прошедшие с тех пор годы продемонстрировали прогресс этого принципа в каждой отдельной области без исключения.

Например, в эпоху, когда больше не может существовать современное искусство, становится трудно судить о классическом искусстве. Здесь, как и в других сферах, невежество производится только ради того, чтобы его эксплуатировать. В то самое время, как разом утрачиваются и чувство вкуса, и ощущение истории, организуются сети фальсификации. Вполне достаточно содержать армию экспертов и аукционных оценщиков, и тогда будет очень просто выдавать все что угодно за что угодно, потому что в делах такого рода, так же как в конечном счете и в остальных, подлинность любой ценности устанавливается посредством продажи. В соответствии с этим именно коллекционеры или музеи, в особенности американские, доверху набитые подделками, будут заинтересованы в том, чтобы поддерживать свою хорошую репутацию, аналогично тому, как Международный валютный фонд поддерживает фикцию позитивной стоимости огромных долгов сотен государств.

Подделка формирует вкус и поддерживает имитацию, намеренно вызывая исчезновение любой возможности соотнесения с подлинником. Раз уж это стало возможным, переделывают даже подлинное, чтобы оно напоминало подделку. Американцы, будучи самой богатой и самой современной нацией, оказались главными жертвами в этой торговле подделками произведений искусства. И именно они финансируют работы по реставрации Версаля или Сикстинской капеллы. Вот почему фрески Микеланджело теперь должны будут приобрести оживленные цвета из мультфильма, а подлинная мебель Версаля обрести столь живой блеск позолоты, что скорее будет напоминать поддельную меблировку эпохи Людовика XIV, за большие деньги импортированную в Техас.

Суждения Фейербаха о том, что его время предпочитало «образ – вещи, копию – оригиналу, представление – реальности», полностью подтвердилось эпохой спектакля, причем во многих областях, в которых XIX век еще хотел оставаться в стороне от того, что было заложено в его глубинной природе, – от капиталистического промышленного производства. Так, например, буржуазия многое сделала для распространения строгого духа музея, подлинного предмета, конкретной исторической критики, аутентичного документа. Но сегодня поддельное повсюду стремится заменить истинное. В этой связи оказывается весьма кстати, что загрязнение воздуха автомобильным транспортом вынуждает заменять пластиковыми копиями лошадей в Марли или римские статуи с порталов Св. Трофима. В итоге все это будет еще красивее, чем прежде, и более подходящим для туристских фотографий.

Несомненно, кульминационным пунктом здесь является смехотворная китайская бюрократическая подделка огромных статуй гигантской промышленной армии Первого императора, когда столько путешествующих государственных мужей было приглашено полюбоваться на них in situ. Следовательно, раз уж над ними столь жестоко посмеялись, все это свидетельствует о том, что никто среди массы советников не располагал ни одним человеком, знавшим историю искусства в Китае или за его пределами. Впрочем, известно, что программа их обучения была совершенно иной: «Компьютер Вашего Величества не был об этом проинформирован». Все это констатация того, что теперь впервые можно управлять без всяких художественных знаний и без малейшего ощущения подлинного или невозможного, которого, одного, оказалось бы достаточно, чтобы догадаться, что все эти наивные простофили от экономики и менеджмента, вероятно, приведут мир к какой-то огромной катастрофе, если их действительная практика им уже этого не продемонстрировала.

XVIII

Наше общество строится на тайне, начиная с «обществ-экранов», оберегающих от всякого света сосредоточенные блага собственников, и заканчивая «защитой тайны», которая покрывает сегодня огромную область полной свободы, неподсудной государству, – начиная с тайн, зачастую ужасных, фабрикации нищеты, скрывающихся за сферой публичности, и заканчивая проекциями вариантов экстраполируемого будущего, господство над которыми разбирает только наиболее вероятные подходы к тому, что, по его утверждению, вовсе никоим образом не существует, – просто перебирая разные варианты ответов, которые оно чудесным образом принесет. По этому поводу можно сделать некоторые наблюдения.

Всегда существует очень большое число мест, как в больших городах, так и в некоторых заповедных пространствах сельской местности, которые являются недоступными, то есть охраняемыми и во всех отношениях защищаемыми; места эти располагаются вне досягаемости невинного любопытства и надежно укрыты от шпионажа. Не будучи в собственном смысле военизированными, они на военный манер располагаются за пределами всякой возможности контроля со стороны жителей, прохожих или даже полиции, уже давно уразумевшей, что ее функции оказались сведенными только к надзору и к подавлению самых банальных правонарушений. Именно потому, например, когда в Италии Альдо Моро оказался пленником «Potere Due», его содержали не в здании, более или менее трудно находимом, но просто-напросто в здании, в которое трудно было проникнуть.

Всегда существует большое число людей, обученных