двумя. Отношения с Аталией выглядели простыми и понятными. Мы могли продолжать трахаться хоть целую вечность, и ни одному из нас не пришлось бы ради этого менять свою жизнь или брать на себя новые обязательства. С Агарью все было по-другому. Не хуже и не лучше, а по-другому. Она принадлежала к тому типу женщин, которых ты ищешь всю жизнь, но не уверен, что будешь знать, что с ней делать, когда найдешь. Я пару раз переживал нечто подобное, и это всегда заканчивалось для меня плохо. Я не хотел нового фиаско. Медленно, чуть ли не украдкой, я начал от нее отодвигаться, чтобы ослабить объятие и снова нацепить маску доброго дядюшки, который жаждет утешить бедную девочку.

И тогда она меня поцеловала.

На долю секунды я замер от удивления, но ее губы приблизились к моим, мягко прижались и растворились в них, превратив весь мир в одну точку, за которой не существует ничего.

Только когда поцелуй прервался, я сообразил, что забыл дышать.

Она немного отодвинулась и потрогала пальцем след от ботинка Реувена на моей нижней губе.

– У тебя кровь.

– Мне извиниться?

– За кровь или за поцелуй?

– За то и другое. Вместе или по отдельности. Выбирай.

– Это я должна перед тобой извиниться. Мне надо было почувствовать что-то еще, кроме страха.

– Ты почувствовала?

– Да.

Мне хотелось сказать что-то уместное в данной ситуации, но я не находил слов. Это не моя территория – все эти темные закоулки смущения и нерешительности, в которых любое произнесенное слово грозит обернуться худшими в твоей жизни воспоминаниями. С улицы послышались звуки песни, похоже доносившиеся из проезжавшей мимо машины, и тут же смолкли. Я узнал песню, почти не напрягаясь. Это была Nights in White Satin, только я не помнил ни автора, ни исполнителя. Агарь снова тронула пальцем мою разбитую губу.

– Ты так и не сказал, от кого тебе досталось.

– Ты его не знаешь.

– Обещаю, что не стану его бить.

– Я тебя знаю. Сначала пообещаешь, а потом пойдешь и врежешь ему.

– Можно задать личный вопрос?

– Да.

– У тебя кто-то есть?

– Была одна. Но мы расстались.

– Давно?

– Минуты полторы назад.

Разумеется, это немного охладило ее пыл. Я вдохнул поглубже:

– Все совсем не так.

– А как?

– Мне надо кое в чем разобраться. Выяснить отношения с самим собой.

– Я ничего не умею делать наполовину. Или бросаюсь очертя голову, или нет.

– Это я уже понял.

Moody Blues, вот кто пел «Ночи в белом атласе», вспомнил я. Зазвонил телефон. Это был не первый раз, когда Кравиц бесцеремонно ломал мои личные планы, но точно первый, когда я этому обрадовался.

– Мы его взяли, – задыхаясь, быстро проговорил он.

– Кого?

– Парня с пожара.

– Как?

– Два часа назад он приехал в торговый центр. Наши ребята засекли его на парковке.

– Выезжаю.

Она смотрела на меня, не осмеливаясь задать вопрос.

– Они нашли подозреваемого.

– Можно мне поехать с тобой?

– Тебя не пустят.

– Почему?

– Потому что, если будет суд, тебе придется свидетельствовать против него.

– Что мне делать?

– Что ты предпочитаешь: вернуться домой или остаться здесь?

– Остаться здесь.

– Это может затянуться до утра.

– Я подожду.

23

Четверг, 9 августа 2001, вечер

Бекки встретила меня на крыльце Центрального управления. От возбуждения она даже забыла, что на меня полагается рычать.

– Его допрашивают в четвертой комнате, – сказала она. – Кравиц ждет тебя в пятой.

Я последовал за ней и нашел Кравица в комнате без окон. Он смотрел в монитор видеонаблюдения, с ловкостью эквилибриста удерживая на коленке банку спрайта. Видеомагнитофон, присоединенный к монитору, был отключен. Это меня не удивило. Когда полиция намеревается провести допрос, не слишком строго соблюдая правила этикета, она обычно не делает записей на кассеты, которые могут попасть в руки к чересчур ретивым адвокатам. В соседней комнате сидел подозреваемый, которого снимала камера. В других обстоятельствах я бы сказал, что он выглядит достаточно элегантно. У него были густые темные волосы, чуть тронутые сединой, и загорелое лицо человека, подолгу работающего на солнце. Правда, сейчас его загар приобрел землистый оттенок, а над левым глазом у него красовалась ссадина, из которой текла кровь. Никто и не подумал предложить ему салфетку.

– Кто он? – спросил я Кравица.

– Рон Яворский, тридцать девять лет, строительный подрядчик. Женат, детей нет. Когда ему было двадцать два года, против него было заведено уголовное дело за оскорбление действием несовершеннолетней.

– Что конкретно он натворил?

– У него была пятнадцатилетняя подружка, с которой он спал. Родители подали жалобу.

– Много из этого не нароешь.

– Нет. Но есть интересная деталь. Ему нравятся молоденькие.

За спиной подозреваемого возник Эрми Кало в наглаженной, как всегда, форме.

– В последний раз спрашиваю, – сказал он так тихо, что Кравиц, подавшись к экрану, чуть не опрокинул на себя спрайт. – Где девочка?

Яворский попытался к нему повернуться, но Кало, ухватив его за затылок, заставил того смотреть в стену.

– Какая девочка?! – послышался искаженный динамиком вопль. – Я не знаю ни про какую девочку!

Кало выждал несколько секунд, а потом без предупреждения впечатал Яворского лицом в стол.

– Не надо кричать, – сказал он еще тише. – Мы здесь любим беседовать тихо и вежливо. Правда?

Яворский, у которого добавилась новая ссадина через весь лоб, старательно закивал. Его лицо блестело от пота и крови. Даже при отсутствии впечатляющего результата нельзя было не оценить техническое мастерство Кало.

– А где Шавид, Ривлин и прочая шатия? – обратился я к Кравицу.

– У него дома.

– Нашли что-нибудь?

– Ничего. Сейчас опрашивают соседей.

– Если он строительный подрядчик, он может прятать ее в тысяче разных мест.

– Объявлена общая тревога.

– Включая пограничную стражу?

– Нет. Им не до того. Интифада.

– Пусть сделают перерыв. Осталось совсем мало времени.

Кравиц наконец соизволил на меня взглянуть.

– Пока он здесь, – рассудительно заметил он, – вряд ли он причинит ей вред.

В другой комнате Кало взял стул и уселся напротив подозреваемого.

– Месяц назад, – сказал он, – в торговом центре Лода был пожар. Помнишь?

Яворский хотел утереть кровь со лба, но обнаружил, что его правая рука прикована к столу алюминиевым наручником, который на его волосатых руках смотрелся как браслет. Это привлекло мое внимание, но только спустя мгновение я сообразил почему. Гирш и Руби говорили, что подозреваемый, чтобы переодеться женщиной, должен был свести лазером на теле всю растительность. При свете дня Яворскому и пяти минут не удалось бы выдавать себя за женщину.

Тем временем в другой комнате он опустил голову и утерся рукавом, как простуженный ребенок.

– Да, – сказал он, – я помню пожар.

– С кем ты