меня от инфантильности.

— И что надумали? — хмуро поинтересовался Николай.

Ведь что-то произошло с Алексеем. И надо помочь тому сказать, наконец, что именно.

Белого на лице Извольского не осталось. Не осталось и красного. Оно стало багровым, а потом приобрело угрожающий тёмно-бурый оттенок, как у человека, которого вот-вот хватит удар. Алексей произнёс внятно, решительно:

— Скинулись и сняли для меня заведение на Грачёвке. Ты понимаешь, о чём речь, о каком заведении? Чтобы в течение двух часов там не было ни одного посетителя — я один. Помнишь наш разговор на прошлой неделе?

— Да.

Как было не помнить?!

— Он состоялся накануне. Нет. За два дня до… Ты ещё сказал, что опытная женщина… И я решился… Николай, я передать тебе не могу, как мне стало отвратительно там!.. Они что-то делали со мной… Ничего такого, не подумай! Музыка звучала… Она сняла с меня пальто, пиджак расстёгивала, касалась меня… Я размяк. Плохо помню, одна муть перед глазами. Я размяк, и мне хотелось согласиться, чтобы меня вели, и прикасались. Но было так отвратительно, до спазмов, до тошноты… Не помню как, но я сбежал.

Развернулся и помчался прочь. Очнулся на улице, от холода, пальто в руке, значит, я выхватил его.

Николай с досады звонко хлопнул себя по коленке. Сбежал! Да пусть бы его там хоть вывернуло на этих девок, а дело было б сделано! Насколько легче, когда дело сделано, и ты уже знаешь, что всё с тобой в порядке, и знаешь теперь, как оно происходит и как действовать. Однако досады своей Алексею сообщать нельзя!

— Правильно! — воскликнул Николай с преувеличенным энтузиазмом, чтобы как-то оправдать запальчивый хлопок по колену. — Я бы тоже побрезговал, — объявил он решительно. — От гулящих можно подхватить заразу.

Ничего. Попадётся впредь Алексею почище да понимающая.

— Мне сказали, что их обследует врач, — возразил Алексей упавшим голосом.

— Мало ли что!

Далее выяснилось, что бегством Извольского не закончилась история. Алексей не знал, как придёт теперь в группу, как поднимет глаза на товарищей. Насмешек он не ждал: к нему были добры. Он ожидал прочитать в каждом взгляде приговор в одно слово: «Незрелый». Отец любил попрекать сына незрелостью, и был, очевидно, прав. Однако спустя день-другой к Алексею явился лично Орлов. Объявил, что стыдится поступка братьев и что Извольскому следует присоединиться к другой группе.

Алексей стал возражать, но услышал потрясшее его известие: в результате баллотировки, проведённой мастерами, группа расформирована, её члены принуждены навсегда покинуть ложу без надежды на восстановление в братстве, а мастер будет подвергнут суду, результатов которого Извольскому не положено знать по статусу.

— Никто из ваших бывших товарищей по группе не посмеет ни словом упрекнуть вас, — решительно пообещал Орлов.

Алексея это обещание мало утешило. Он маялся теперь не только оттого, что дал слабину в решительный момент, но и от двойного стыда: его незрелость стала причиной позорного изгнания товарищей по группе из ложи! Если из них никто и не попрекнёт вслух, то уж думают такое — как пить дать!

Николай сочувствовал Алексею и хотел поддержать. На следующий же день в обеденный перерыв отправился навестить того на службе и узнал, что друг дома: болен. Вскоре выяснил: нервная горячка, и положение крайне серьёзное.

До лета Алексей, больной, оставался дома, весточек о себе не давал, и Николай не писал ему, не заходил проведать. Так уж повелось между ними. Николай с самого начала их совместных дел догадывался, что Извольский-старший не посвящён в подробности изысканий, производимых сыном, и не осведомлён, что Алексей обзавёлся постоянным помощником. Николай сообразил также, что и дружбу свою с выходцем из крестьянского сословия Алексей не хотел бы афишировать перед отцом, потому он никогда не заходил за Алексеем домой, в Сивцев Вражек, а только на службу. Когда стал сам служить в архиве, Алексей даже звал его иной раз зайти к себе, но Николай отнекивался:

— Ваш батюшка не одобрит.

Алексей горячился:

— Отчего бы ему? Мы с тобой ведь служим по одному ведомству.

Но Николай упрямо отказывался переступить установленную им самим черту, не желая Алексею неприятностей с отцом.

Теперь приходилось справляться о состоянии больного у общих знакомых из обоих архивов, да и тем было мало что известно. Алексею то лучше становилось, то снова хуже. Ходил слух, что тот временами теряет память. Николай досадовал на членов ложи, устроивших ранимому Извольскому глупое, похабное испытание. Компания начинающих масонов потеряла для него романтический флёр и представилась сборищем скучающих бездельников.

В начале июня Николай получил от Алексея короткое письмецо. «Не думай, что я уж совсем размазня! Взыграла моя прежняя травма — я из-за неё и разболелся», — писал друг. Он был всё ещё, по мнению врачей, не вполне здоров. Придётся оставить службу на целый год: отец везёт его лечиться на воды.

Вскоре после того и Николаю предстояло ехать в короткий отпуск. Третий год он выбирался в деревню лишь на Пасху да на сенокос. Спустя пару недель ему стало не хватать шума московских улиц, гулкого эха учебных аудиторий, строгой тишины архива, где в таинственной глубине необозримых стеллажей на бессчётных страницах, стоило взять их в руки, оживало прошлое. Только расставание с матерью печалило его, когда тронулся в обратный путь.

* * *

— Мне не привелось горевать о матушке, — задумчиво сказал Алексей.

Алексей Извольский только что вернулся из-за границы, где его лечили водами в виде питья, ванн и душа с упругими, жёсткими струями. Он загорел под горным мартовским солнцем, выглядел посвежевшим, объявил, что вполне здоров. Горная природа прекрасна, однако он мало где побывал и провёл без малого год в такой однообразной скуке, что рассказать нечего — впустую пропавшее время.

Алексей спросил, какие новости у Николая. Тот рассказал о службе, об учёбе. Друг поинтересовался благополучием его родных. Николай сказал, как есть.

— Моя матушка умерла, когда я ещё ничего не понимал. Мне двух лет не было. Да и занималась мной кормилица. Она и потом меня нянчила. Добрая женщина… Потом подрос. Появился гувернёр…

Алексея заметно передёрнуло. Он упоминал прежде, что гувернёр испортил всё его детство, такой неприятный был тип. Алексей боялся его, зажимался, потому ничего толком не мог выучить. Отец же, раздражённый неуспехами сына в учёбе, только добавлял строгости и считал мальчика тупицей. Лишь поступление в Московское инженерное училище министерства путей сообщения избавило Алексея от жёсткой отцовской опеки в учебных делах, он, наконец, почувствовал вкус к наукам, сумел раскрыть свои способности. Правда, практику отец ему устроил на строительстве Московской окружной железной