Шрифт:
Закладка:
– Ну да, вас же там издавали.
– Да, книги четыре. Меня там издали одного из первых. Компактно, удобно и культурно сделано.
– Но там шрифт мелковат. Тяжело читать.
– Ну чтоб подешевле.
– Я вот стал с теплотой вспоминать про культурную политику коммунистов. Помните, в эфире была только классическая музыка? Показывали хорошие фильмы… Если детектив – так Шерлок Холмс. Ни порнухи, ни желтизны, желтей Куприна («Яма», книга про проституток) никого не знали. И пролетарии с колхозным крестьянством читали детективы, но считали их низким жанром, жили как-то в Божьем страхе. А теперь им дали понять, что Моцарт-Шмоцарт – это ерунда, а вот попса – это круто! Употребляйте дрянь!
– Слава богу, что у нас есть макулатурный рынок, пусть! У нас вполне квалифицированно стали писать детективы. Я и сам читал в какой-то момент Маринину, хотел понять, что и как она делает. Эти книги – вместо телевизора! Ничего в этом нет скверного. Потому что до классики надо дорасти. И кстати, не надо преувеличивать, не надо говорить, что якобы читали Толстого, Пушкина и Достоевского. Никто их не читал! Ими больше отравлялись в школе, неправильным прочтением, неправильными объяснениями и навязыванием. Из них сделали чугунные памятники, составили политбюро русской литературы, и никто не мог отличить Чернышевского от Добролюбова, говорили – Доброедов и Толстоевский. Или как в анекдоте: «Это памятник тому парню который “Муму” написал? – Нет. – Вот так всегда – одни “Муму” пишут, а другим памятник». Идти навстречу рынку и формировать рынок – это совершенно разные вещи. Меня гораздо больше привлекает и удивляет то, что находятся люди, которые хотят выпускать хорошие книги. И выпускают их! Значит, есть ниша, в которой это может быть даже рентабельным.
Свободы
– Вы выбрали свободную профессию, не желая ходить на службу. И что можно теперь по прошествии многих лет сказать – жили ли вы свободно, делали ли что хотели?
– В смысле свободы слова – мне ничего не дала гласность. Кроме возможности публиковаться.
– А что, собственно, еще нужно?
– Ну, она мне не дала свободы в письме. Эту свободу я себе сам объявил. Давно. Я ее имел на протяжении всей жизни.
– Значит, вы всю жизнь писали, что хотели, но делали – что хотели или нет?
– А что именно – делать? Морды, что ли, бить?
– Не знаю. Я спрашиваю у вас! Были вы свободны в поступках?
– Я думаю, что был. Но в меру – раз я жив до сих пор. Был свободен, но все равно я соблюдал нормы общественной игры… Для меня был важнее мой текст. В нем я проявлял свою свободу. И сфера общения – ты сам выбирал себе друзей. И возлюбленных. Это тоже свобода. И еще – свобода перемещения. Я только что писал комментарии к своему собранию сочинений, сейчас издается – и там первые четыре тома – «Империя в четырех измерениях». Как единое целое. И вот третье измерение – это «Путешествие из России», то есть в пределах бывшего СССР. И вот, значит, пишу я сейчас комментарии… О несвободе в СССР сказано много. Но очень мало сказано о свободах, которые там были! Ты был расконвоированный внутри зоны – если не был колхозником или заключенным. Та свобода перемещений кончилась!
– Тогда было дешево путешествовать по стране.
– Дешево. Моя страсть к путешествиям удовлетворялась таким способом! Я скучал, потому что не мог увидеть Западный мир, но я удовлетворялся тем уровнем, который был доступен. Или говорят – секса тогда не было; удивительно свободная в этом смысле была страна! Все друг другу давали.
– Бесплатно.
– Да! Без нагрузок.
– Всё давали даром, и 1/6 часть мира была наша, – поди плохо?
– Везде хорошо, где нас нет. И особенно хорошо это связано с молодостью. Я не любил систему, я не любил строй. Это было мое личное дело. Я недавно нашему с вами общему другу Владимиру Григорьеву сказал, – ему очень понравилось, – такую вещь. «Наконец-то я понял, – говорю, – как мне отомстила власть». – «Ну и как же?» – «Очень просто: я ее не заметил, и она меня не заметила». И у меня еще была формула, записанная в «Оглашенных»: согласиться с тем, что КГБ за тобой постоянно следит, – это мания преследования, а не согласиться – тогда ты безумен, потому что не осознаешь объективной реальности. Важно было избежать и того и другого. Тем не менее это была моя жизнь…
– Ту власть вы не любили, этот режим игнорируете – что, не было никогда такого, чтоб власть вам нравилась?
– Нет. Мне власть не нравится в принципе… Ну вот Пушкин: «Пушкин народный!» А любую строчку возьми – там абсолютно твердая позиция по отношению к власти. К толпе. И все это звучит весьма вызывающе.
Поэт, не дорожи любовью народной!
Восторженных похвал пройдет минутный шум…
Ты царь, живи один, дорогою свободной
иди, куда влечет тебя свободный ум… –
Вот – позиция!
– И вы на ней тоже стоите?
– Да. Мне это нравится. Наряду с памяткой «Права и обязанности милиционера» надо каждому писателю вручать и этот текст. А каждому гражданину еще такой:
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу на то, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать,
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов иль чуткая ценсура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
– Великая фраза!
– «Морочит олуха…» И вот поймите, за цензуру он или против? Понять очень сложно.
– Это не диссидент! Это – выше!
– Свободный человек.
– Вот и мы так хотим.
– Мы хотим, чтоб власть выполняла свои функции, а человек имел свои права.
– Да… Я часто вспоминаю эти строчки Пушкина, когда читаю «Новую газету» или там «Новое время»…
– «Новая газета»! Я там числюсь даже в обозревателях. Иногда ее читать неуютно. И думаешь – ее разрешили, что ли? Чтоб был такой орган? И начинаешь думать… Это ж не может быть просто так.
– С грустью я думаю о том, что Политковская – моя, кстати, однокурсница – имела американский паспорт. Тогда надо было это ставить в подпись, что это мнение американской гражданки, мнение иностранки о нашей жизни. Она как бы такая маркиза де Кюстин.
– Но
