огне на священном холме. Там же, как подсказывает мне память, покоится и прах твоего старшего брата, Бурмила. Желаешь ли ты повторить их судьбу? Я — не желаю. И не хотел бы видеть мертвым тебя и любого из вас. Вы все нужны здесь, чтобы наша земля обрела силу и величие. Гляньте на небо! Каждый день за его край скатывается дневное светило, а затем поднимается вновь — но уже с другой стороны. Спросите нашу гостью — она знает! Ей ведомы пути того, кого арьи именуют Исвархой! — Рука Станимира вдруг указала на царевну, и на нее устремились все взгляды — на этот раз не злобные, скорее недоумевающие. — Со смертью властителя Ардвана закатилось солнце Аратты. И пока неведомо, взойдет ли новое. Мы можем сделать так, чтобы оно взошло в наших землях… Ты спрашивал, Бурмила, не грезится ли тебе, что перед тобой девица? Я отвечу — грезится! Ибо сам Сварга, как бы ни величали его по ту сторону реки, сегодня послал луч своего сияния в этот дом. Царевна Аюна, дочь Ардвана, — воплощенная милость небес. Почтим же в ее лице подателя тепла и света. Послав нам свою земную дочь, Сварга подал великий знак! — Станимир пристально взглянул на собеседника. — Я ответил на твой вопрос, мой друг и сородич. И полагаю, сказал достаточно для пира…

— Прекрасная речь, Вейлин, — ощерился ничуть не убежденный Бурмила. — Мы все знаем, как ты умеешь красиво говорить. Но если царевна — дар богов, отчего же ты не отдал ее жрецам?

— Или, может, все проще: тебе приглянулась эта златовласая девица и ты нарек ее светом Сварги? — громко спросил еще кто-то.

Над столами пролетели смешки.

— Жрецы лишь служат богам, — ничуть не смущаясь, заговорил Станимир. — А военный вождь — их избранник и любимец. И раз вождю, а не жрецам была дарована солнечная царевна, значит это их воля и знак. Разве твое дело, Бурмила, обсуждать волю богов? Я сказал, и довольно!

Бурмила мрачно зыркнул на князя лютвягов, положил на стол тяжелые ладони с узловатыми пальцами и молча сел на место.

Аюна настороженно глядела на вендов, едва удерживая на лице надменное выражение. Она не подавала виду, но происходившее в пиршественном зале пугало ее. Она-то полагала, что ее беды остались позади, но, оказывается, все только начиналось! Не удержавшись, она кинула быстрый взгляд на Станимира. Он выглядел безмятежным и улыбался, как всегда. Но царевна уже не обманывалась по поводу этого спокойствия.

Речи князя сделали свое дело — никто не осмелился говорить после Бурмилы. Хотя, судя по виду присутствующих, недовольных осталось еще много.

Едва стих ропот, давешний распорядитель громко провозгласил:

— Посланцы из земель дривов и изорянского края!

Двери вновь распахнулись. В зал вошли двое. Один, дородный, богато одетый муж, как показалось царевне, почти ничем не отличался от всех прочих сидящих за столами бородачей. Другой же — костлявый, узколицый, в расшитой роговыми бляшками рубахе, — верно, изорянин. Таких людей Аюна прежде не видела. Длинные прямые волосы, собранные в хвост, были почти белыми, но вовсе не седыми. Глубоко сидящие глаза — странно-светлые, чуть темнее прозрачной воды. На запавших щеках нового гостя едва пробивалась борода, хотя изорянин явно уже не был отроком. Но почему-то, стоя рядом с могучим вендом, он производил впечатление куда более гнетущее. Возможно, причиной тому был его мертвенный взгляд, не выражающий ни страха, ни почтения, ни приязни.

Станимир вдруг широко улыбнулся, встал, обошел стол и распахнул объятия одному из вошедших:

— Илень, старый друг! Как же я рад видеть тебя!

Воевода заулыбался и шагнул навстречу.

— А кто твой спутник? — выпуская старого знакомца, спросил Станимир.

Изорянин, услышав, что говорят о нем, поклонился князю и медленно заговорил, будто цедя слова.

— Это Марас, брат Учая, сына Шкая, — принялся переводить Илень. — Учай, стало быть, вождь всех изорянских родов и племен. Как он сам себя называет — повелитель Ингри-маа. Он отправил своего младшего брата послом ко двору Станимира, князя лютвягов… Учай, сын Шкая, желает поведать тебе, князь, о своей доброй воле…

Аюна насторожилась. Учай? Ей показалось, она прежде уже слышала это имя. Что-то в нем было неприятное — вспомнить бы что? Она разглядывала чужака, покуда не поймала ответный взгляд — холодный, от которого по ее коже пробежали мурашки. Таким глядят на рыбу, прикидывая, как бы ее приготовить. «Что же за Учай такой?» — вновь задумалась царевна.

— Я приветствую посланника вождя изорян и непременно приму и выслушаю его, — ответил Станимир. — Однако мы не говорим о делах на пиру. Здесь нужно веселиться и славить наших предков и богов, позволивших нам дожить до этого радостного дня…

— Песнь! — закричал кто-то.

— Песнь! — поддержали многочисленные голоса.

— Я привез с собой умудренного богами гусляра, — объявил Бурмила. — Он знает все сказания нашей земли и умеет восславить подвиги предков достойными их словами. А поет он так, что лучше не слушать его голодным — не то можно помереть, не дождавшись конца песни!

Станимир улыбнулся шутке могучего вождя.

— Гусляр — это хорошо. Зови его!

Бурмила поднялся с лавки и велел слугам позвать песнопевца. Прославленный гусляр, только и ждавший приглашения, вошел в праздничный чертог. Собравшиеся дружными кличами приветствовали его появление. На лице того мелькнула довольная улыбка. Он сделал несколько шагов и вдруг остановился — длинная рука Шереха преградила ему путь.

— Стой.

— Эй, ты что вздумал! — рявкнул Бурмила.

— Сейчас я спою. Дай-ка гусли! — процедил воин, отбирая у оторопевшего гусляра берестяной короб.

От негромкого голоса княжьего побратима присутствующие разом умолкли, а некоторые даже поежились.

— Ты же не умеешь петь, Шерех, — сурово глянул на побратима Станимир.

— А вот умею.

Шерех стащил крышку с короба и достал длинные «крылатые» гусли.

— Прежде думал, что не умею, а оно вот как оказалось!

— Ты о чем это?

В голосе вождя лютвягов послышалась тень угрозы.

— Дни сейчас такие, — невозмутимо отвечал Шерех. — Все меняется! О чем раньше подумать не могли — ан оно и случилось!

Он прошелся узловатыми пальцами по колкам.

— Хвалебная песнь в честь моего друга и побратима Вейлина, рекомого также Станимиром!

Он ударил по струнам и хриплым, свирепым голосом запел:

— Вышнему слову внемлю

От родовых корней:

Тот, кто пришел в нашу землю,

Должен остаться в ней…

— Шерех! — перекрыл пение резкий окрик Станимира. — Если уж взялся веселить нас на пиру, так спой что-то более подходящее, чем песнь о кровавой мести!

— Очень даже подходящее! — встрял Бурмила. Лицо его заметно оживилось, недовольства