но так как от природы всегда был «ловок и грациозен», то сразу же оступился и налетел трубкой на забор. Хлынувшей потоком изо рта кровью я испачкал светлое пальто и белый снег. Трубка вонзилась в язык и отрезала от него кусок, но не до конца — этот несчастный клочок продолжал болтаться на ножке, а кровь все текла и текла. В результате я отделался совсем не легким испугом, но всё кончилось хорошо, и моя природная болтливость не пострадала — даже швы не накладывали. Но запомнилось на всю жизнь.

Осенью 1959 года я был принят в октябрята. Тогда эта процедура прошла для меня без сучка и задоринки, а случись мне проделать это снова — у меня были бы большие трудности, и не только связанные с возрастом — главная октябрятская проблема связана с их главным правилом: «Только тех, кто любит труд, октябрятами зовут!» Не любил я труд! Широко расстегнув пальто, петухом выгнув грудь так, чтобы всем было видно звездочку — символ моей новой политической принадлежности, — я гордо вернулся из школы домой. Звездочки были двух видов; крупная металлическая за 5 копеек, юный Ленин на ней был тоже металлический, выпуклый, а еще была пластмассовая звездочка с фотопортретом курчавенького пухлого младенчика Володи Ульянова. «Младенчик» стоил гривенник.

На период младших классов выпал пик моей политической карьеры: я был выбран командиром отряда октябрят — «октябрятской звездочки».

А когда мы готовились к праздникам, почти весь класс участвовал в «монтаже» — это когда выступающие стоят кучкой, по очереди весело и задорно выкрикивая звонкие и радостные стихи: «В сказочной ракете Семилетки в будущее мчится человек, вот бы удивились наши предки, хоть на миг попав в двадцатый век!» А еще в «монтажах» были такие строчки: «Пусть враги за океаном не кривят в усмешке рот — это поздно или рано всё равно произойдет!» И такие: «Коммунизм — такое слово, сколько в нем заключено! Где с надеждой, где сурово произносится оно!» И такие:

И каждый наш советский парень в полет отправиться готов, как летчик-коммунист Гагарин, как друг его, майор Титов!

И если уж зашла речь о космической теме, то нельзя обойтись без классики:

Летит, летит ракета

Вокруг земного света, А в ней сидит Гагарин –

Простой советский парень».

Таков был дух эпохи!

А вот еще вспомнилось стихи, но это уже не «монтаж», а строчки из журнала «Крокодил» (про крайне правого американского политического деятеля Барри Голдуотера):

Однажды Барри был в ударе –

Статью в журнале написал, Речь произнес в расистском баре И собачонку покусал.

Собачка эта еле дышит, Однако выступает, пишет!

И по стране несется лай –

Хайль Голдуотер, Барри — хайль!

Еще про школу и московский двор

Когда я был в классе во втором-третьем, попал на какую-то из многочисленных новогодних елок. На этой елке детям было показано интересное представление, что-то наподобие детского триллера — какие-то злобные персонажи ходили по сцене, потрясая картонным оружием, и злобно бормотали: «Мы бешеные, бешеные, мы на войне помешанные!» Они изображали империализм. Близился Карибский кризис. Я же на протяжении всего представления думал о «подарке», который прилагался к билету и выдавался в перерыве. Поэтому «империалистов» я не очень испугался. Больше всего меня заботило то обстоятельство, что я был похож на девочку и поэтому мне по ошибке могут выдать «женский» подарок — куклу какую-нибудь. Видимо, достаточного опыта «елок» к тому времени у меня не было, иначе бы я знал, что всем-всем детям, независимо от пола и склонностей характера, дают одинаковый подарок — сладости.

Вплоть до черт знает какого года мы все боялись ядерной войны — впрочем, так же, как и «враги за океаном». Как-то, играя «в солдатики», я спросил у отца: а чего бы нам первыми не взять да и не напасть на них? А отец мне мягко и психологично объяснил, что, допустим, там, за океаном, в эту же минуту сидит мальчик Сэм и играет со своими солдатиками. И я хочу сбросить на него бомбу?! «А идейка неплоха! — подумал я. — Что мне этот Сэм!?»

На Восьмое марта мы сами готовили мамам подарки (разные самоделки) и поздравления — от руки рисовали открытки и вписывали заранее заготовленный Анастасией Ивановной текст: «Ты уже немного постарела, но глаза по-прежнему блестят». А еще в поздравлении были и другие замечательные строчки: «Ты одна из первых на заводе, все гордятся мамой трудовой».

В четвертом классе нас принимали в пионеры — для этого мы наизусть зубрили клятву «Юного пионера Советского Союза», а потом, с заранее купленным красным галстуком, ехали на какое-нибудь большевистское капище — я уже не помню, куда именно возили мой класс, но вспоминается, что гдето стоял паровоз, на котором Ленин куда-то приехал, и все традиционные пионерские мероприятия проводились рядом школ у этого паровоза. За поклонение этому тотему интеллигентные фрондёры прозвали «паровозопоклонниками». На капище будущий пионер читал клятву, затем ему узлом, олицетворяющим единство партии, комсомола и пионерской организации, завязывали галстук на шее: «Как повяжешь галстук, береги его: он ведь с красным знаменем цвета одного!» Но призыв «беречь» остался неуслышанным — галстуки не очень берегли. Были они трех сортов — из тряпки, копеек за 70, еще какой-то промежуточный и самый дорогой, за рупь пятнадцать, шелковый, на ощупь напоминавший шерсть ангорского кота. И любой из этих галстуков пионерами и пионерками берегся плохо, особенно менее аккуратными от природы мальчиками — мы жевали и сосали алые концы, заливали их чернилами, таскали в карманах. Правило «вон из школы — галстук в карман» строго выполнялось многими с целью избежать такой картины: идет двухметровый дядя, ученик восьмого класса, еще не принятый в комсомол, но уже курящий, смолит себе «Приму» по дороге, и где-то в дядиной вышине, как портянка на ветру, полощется кусок обгрызенной красной тряпки. Очень несолидное зрелище!

Сам прием в комсомол в конце восьмого класса и всё, с этой организацией связанное, сразу вызывает в памяти такую пыльную скуку, что напрочь отбивает малейшее желание про эту скуку писать.

В последнее время климат как-то изменился. Все стало «размазано», погоды утратили присущую для своего времени четкость — стало в целом теплее, но как-то сыро.

А вот в моем детстве жаркого лета не помню, а вот зиму, и особенно дошкольную, хорошо помню по одежде — меня укутывали так, что всегда было жарко, на голову под шапку надевали противный платок, который вечно был мокрым от