— устроить покушение во время поездки монархов в имение графа Бенкендорфа. Первый план для террористов был предпочтительнее, и они готовились к нему основательно.

Но вмешательство Азефа опрокинуло весь их замысел. Он выступал в роли своеобразного диспетчера, который получив телеграмму от информатора о времени отправки особого поезда, должен был сообщить об этом товарищам.

Азеф телеграмму задержал. Когда он её передал, время для боевиков было упущено.

“Филигранная работа”, — подумал Столыпин, когда Герасимов доложил ему о действиях Азефа.

Торжества в Ревеле прошли безупречно. Встреченные на вокзале, государь и государыня проехали в открытой коляске через весь город к гавани. День был тёплый, солнечный. Вдоль улиц стояли матросы, солдаты, учащиеся местных учебных заведений. Всё было в цветах.

А потом в гавань вошла английская яхта “Виктория и Альберт” с королевской четой на борту. Их сопровождала английская военная эскадра. Крепостная артиллерия и корабли русского флота отдали салют.

— Надо, чтобы встреча прошла без инцидентов, — наставлял Столыпин своих подчинённых.

Всё прошло гладко. Впрочем, анекдотичный случай всё же произошёл. Когда стороны обменялись пушечными салютами, яхты вдруг “заговорили” флагами. Сигналы были такими необычными, что моряки вначале и не поняли, о чём идёт речь. Они только развели руками.

“Виктория и Альберт” передала личную просьбу английского монарха.

Наконец на “Штандарте” ответили: просьбу выполняем.

От русской яхты отошёл бот и направился к английской яхте.

Когда охранникам доложили, о чём просили с английского борта, те рассмеялись. Гости сигнализировали: “Пришлите портного на борт”.

Потом стали известны причины необычной просьбы. При подходе к городу английский монарх примерил имевшийся у него мундир киевского драгунского полка. Мундир оказался тесен. А так как по церемониалу король был шефом этого полка и должен был приехать на “Штандарт” в форме драгун, то он пожелал, чтобы мундир был исправлен.

Эдуарду VII повезло. На русской яхте был придворный портной, который и выручил гостя.

Вспоминая это маленькое происшествие, долго веселились. Столыпин сказал, насколько было бы лучше, если бы случались только такие инциденты, а не взрывы и выстрелы.

Вернувшись из Ревеля, Герасимов снова задался вопросом: кто же это таинственное лицо, которое выдало террористам секретную информацию? Несмотря на то, что Азеф не назвал имени, зацепка для следствия была. Чин имел непосредственное отношение к перемещению царской семьи и был близок к дворцовому коменданту. С этого Герасимов и начал следствие, которое, как любое следствие, отталкивается от подозреваемых. В данном случае круг лиц был определён.

Вначале Герасимов думал, что информатор эсеров какой-нибудь мелкий чиновник, но потом, поверив Азефу, решил, что мелкий здесь быть никак не может, если об изменении маршрута знали семь человек. Действуя методом исключения, он пришёл к выводу, что интересующая его личность занимает пост в министерстве путей сообщения.

Со своими выводами он поспешил к Столыпину, которому обо всём и рассказал.

Министр не поверил.

— Вы ошибаетесь, — сказал он. — Я его хорошо знаю. Он принимает участие в заседаниях Совета министров, бывает у меня в гостях. Он не может быть информатором террористов, покушающихся на государя.

— Я долго думал, прежде чем прийти к вам с докладом. Всё тщательно расследовал... Открою вам, как пришёл к такому выводу...

Выслушав Герасимова, Столыпин заколебался.

— Прошу вас, Александр Васильевич, этого имени нигде не упоминать и ещё раз проверить свои выводы.

Они вернулись к этой теме позже, когда полковник перепроверил все факты. При новом докладе Столыпин уже не колебался. Он был разгневан.

— Этот болтун хуже любого террориста! Его следует предать суду! Но разве мы можем это сделать? Что будут писать газеты всего мира? Будут писать о русских предателях, да ещё с такими эпитетами! Лучше подождём, дальше будет видно, как поступить. Пока же отстраним его от всех важных государственных дел.

Фамилия этого царского сановника так и осталась для нас неизвестной. Не сказал о ней Столыпин, не назвал этого человека и Герасимов, который после Октябрьской революции, в эмиграции, написал свои мемуары. Причину назвал — сановника уже нет в живых, а дети, посчитал автор, не отвечают за грехи отца.

И Герасимов промолчал.

Жандармы тоже, выходит, имели понятие о чести.

Но, наверное, была и другая причина. Следствие по делу не проводилось, а можно ли спустя столько лет обвинять человека в том, что невозможно уже доказать?

Умолчав о предателе, Герасимов вспомнил, как Азеф вернулся к старой теме, на которую уже говорил с ним не раз.

— Устал, хочу отдохнуть.

— Езжайте, отдохните. Несколько месяцев отдыха пойдут вам на пользу.

— Нет, Александр Васильевич, я хочу на полный отдых, пожить хочу спокойно своей частной жизнью. Вы же знаете, нельзя столько лет безнаказанно ходить по лезвию... У меня нервы потрёпаны, как старые струны.

Азеф принял верное решение, подумал Герасимов, так долго работать в секретной службе, как он, нельзя.

Столыпин, как и Герасимов, был расстроен. Конечно, рассуждал он, такого агента, как Азеф, вряд ли найдёшь, но ведь можно и не прерывать связей. Что, если, действительно, дать ему долгий отпуск?

Но агент не соглашался, стоял на своём. И уехал. Жалование получил высокое, оно стало своеобразной пенсией за проделанную им работу.

Писал он теперь Герасимову редко, в письмах его не было ни существенных подробностей, ни интереса. Это были личные письма.

Как-то в беседе Столыпин сказал полковнику:

— А ведь Азеф прав. Вы говорите, что ходят слухи среди революционеров о его предательстве? Вы поступили правильно, что отпустили его...

Они нередко вспоминали Азефа. Это случалось тогда, когда нуждались в информации, а таковой не оказывалось, были лишь мелкие сведения. Никто из агентов не мог сравниться с Азефом.

Ревельское дело, по свидетельству Герасимова, было последним, в котором Азеф помогал охранке.

Король провокаторов, суперагент охранки исчез, словно растворился.

— Как наш Азеф? — поинтересовался однажды Столыпин.

— Давненько ничего не пишет, — ответил Герасимов. — Видимо, увлечён личной жизнью.

Но вскоре Азеф напомнил о себе. Начальник охранки получил от своего бывшего агента тревожное письмо, о котором Герасимов сообщил Столыпину. Азеф писал, что известный журналист Владимир Бурцев, бывший социалист, сделавший себе громкое имя на разоблачении провокаторов в революционной среде, за что был назван “крысоловом”, неожиданно обвинил его в предательстве. По приведённым им фактам товарищи организовали партийный суд.

Выслушав новость, Столыпин спросил Герасимова:

— Что ещё он сообщает?

— Он не теряет надежды выйти из этой истории победителем, потому что все руководители партии стоят за него горой.

— Хочется верить в такой исход событий, — заметил