Дел у Петра Аркадьевича как всегда было много, причём большинство — важные, и отвлекаться на мелочи, вроде неприятностей с Азефом, ему было не с руки. Но этой мелочи он придал значение.

— Держите, Александр Васильевич, меня в курсе этой истории.

Спустя некоторое время он поинтересовался, как дела у Азефа. Герасимов ответил, что больше писем не получал, а из других источников ему ничего не известно.

— Наверное, всё устроилось, — заметил он, — иначе Азеф уже сообщил бы.

Азеф появился неожиданно.

В ноябре 1908 года он объявился на конспиративной квартире Герасимова. Пришёл без предупреждения, прямо с поезда. Был бледен. Лицо его осунулось, под глазами выступали мешки. Увидев его таким, Герасимов решил, что Азеф много пьёт — обычно такие мешки свидетельствуют о болезни почек.

“Наверное, злоупотребляет алкоголем”, — подумал Герасимов.

Азеф сразу сказал о неприятной причине, которая привела его в Петербург: революционные охотники, с которыми много лет Азеф шёл по следу других, теперь идут за ним, затягивая на его шее петлю. Он просил помощи.

— Что же случилось? — спросил Герасимов. — Я понимаю, важные тайны нельзя доверять почте.

— Особенно эту, — буркнул Азеф и добавил, что привёз нехорошие новости.

Он рассказал, что партийный суд, призванный проверить выдвинутые против него Бурцевым обвинения, намеревался отвергнуть их, как несостоятельные, но в последний момент “крысолов” сослался на важного свидетеля, который может поддержать его обвинения.

— И кого же он предложил? — спросил Герасимов.

— Имя свидетеля скрывается. Несмотря на это, оно мне стало известно.

— Кто он?

— Бывший директор Департамента полиции Лопухин.

Герасимова будто током ударило — он подскочил в кресле и чуть было не лишился дара речи.

— Не может быть... — чуть слышно произнёс он.

— Может, — печально сказал Азеф. — От того, как он поведёт себя на суде, подтвердит или не подтвердит показания Бурцева, зависит моя судьба. Если подтвердит, что я служил в охране, то смертный приговор мне обеспечен...

— Значит, всё дело в Лопухине. Каким же образом они могли выйти на него?

— Не знаю, — ответил Азеф. — И ничего не могу выяснить.

Последнюю фразу произнёс совсем подавленный человек. Голос его был грустным, взгляд растерянным. Жандарм впервые видел его таким. Перед ним был не тот уверенный и умный агент с хитрющими глазами, которого он знал, а совсем иной Азеф, растерянный, разбитый. И этот Азеф даже расплакался:

— Напрасно к вам приехал. Всё кончено. Мне уже нельзя помочь. Всю жизнь я прожил в опасности, под постоянной угрозой, и вот теперь, когда, казалось, с прошлым покончено навсегда — теперь меня убьют свои же товарищи...

Герасимов пробовал его успокоить.

— Не спешите себя хоронить, надо разобраться, что к чему.

Успокаивая Азефа, он ещё не знал, как сложится эта история дальше. Ему казалось, что у Азефа шалят нервы, что за долгие годы напряжённой работы он потерял уверенность и самообладание, а как раз сейчас они ему необходимы.

— Неужели вы считаете, что Лопухин вас выдаст?

— Уверен, иначе Бурцев не выставил бы его в качестве свидетеля.

Герасимов был поражён.

— Как это возможно? Бывший директор Департамента полиции идёт свидетелем на революционный суд? Да полноте! Это чистейшая чепуха!

— Для вас, возможно, и чепуха, а для меня нет. Речь идёт о моей жизни, — напомнил Азеф.

Герасимов пытался убедить Азефа в обратном. Он знал Лопухина семь лет, сначала по Харькову, потом по Петербургу. Лопухин зарекомендовал себя дисциплинированным чиновником, несущим ответственность за свои поступки. Три года он возглавлял все полицейские дела в России. Он был порядочным человеком и на этой почве у него случались конфликты с Треповым и Рачковским, а затем и со Столыпиным, за что он и был отстранён от должности. Герасимов считал, что правительство поступило с Лопухиным несправедливо, уволив на пенсию и не сохранив даже оклада. Единственный директор Департамента полиции, которого после выхода на пенсию не назначили даже сенатором. Естественно, он был обижен и огорчён, но чтобы — сойтись с революционерами! — Герасимов представить себе этого не мог.

— До последнего времени я уважал Лопухина, — признался он, — и скажу вам честно, что своим возвышением и назначением на пост начальника Петербургского охранного отделения я обязан именно ему.

— Не скрою, что потому и пришёл к вам, надеясь, что вы сможете встретиться с Лопухиным и отговорить его от опрометчивого шага, — сказал бывший секретный агент.

— Наш разговор совсем другое дело. На мой взгляд, было бы лучше, если бы вы сами отправились к Лопухину и отрегулировали отношения с ним лично.

Такого желания у Азефа не было. Он не скрывал, что доверия к Лопухину не питает, что из их разговора ничего путного не выйдет, что для этого нужен человек весомый по должности или влиятельный в обществе. Возможно, он хотел вовлечь в своё дело всесильного Столыпина, но Герасимов или сделал вид, что не понял агента, или действительно его не понял.

Он допустил серьёзную ошибку, отправив Азефа к Лопухину. Бывший агент вернулся ещё более растерянным, чем прежде. Теперь у него не было даже той маленькой надежды, что теплилась раньше.

Вернувшись, он сразу сказал о главном:

— Мы совершили серьёзный промах, я не должен был идти к нему. Несомненно, Лопухин связан с революционерами и передаст им весь наш сегодняшний разговор. Я окончательно пропал.

И он описал свидание с бывшим директором Департамента, но ничего бодрящего в том рассказе не было.

Разговаривали они в передней комнате — Лопухин даже не пустил его к себе в кабинет. Говорил тоном сухим, канцелярским. Азеф понял, что все мосты, соединявшие его с министерством, он сжёг. “Лопухин настроен воинственно”, — заключил Азеф.

Он стал просить, чтобы Герасимов сам поговорил с Лопухиным, и даже предъявил ультиматум:

— У меня мало времени, но я никуда не уеду, пока ваш разговор не состоится.

— Вы напрасно считаете его предателем, — заверил Герасимов. — Он никогда не пойдёт против вас свидетельствовать, я знаю это.

— Тогда нанесите ему визит сами.

И Герасимов отправился к своему бывшему хорошему знакомому и сослуживцу.

Сохранились два описания той встречи — одно отличается от другого. Каждый протоколировал, как было выгодно только ему. Допускаю, что каждый ставил собеседника в неловкое положение, а себя представлял в положении выгодном.

По рассказу Герасимова, около пяти часов пополудни он позвонил в дверь квартиры Лопухина. Тот его