— Это все… Нам никуда нет пути. Забудь про джайляу… И про осенний кумыс, и про майский… Тебя больше нет, Нуралы. И меня тоже нет. Лучше бы нас никогда не было.

Жетибаев из своего вещмешка достал несколько пар карманных часов. Их стрелки показывали одинаковое время: без двенадцати минут двенадцать.

Жихарев наблюдал за ним.

— Скорей бы поставить их на завод, — сказал он.

— И кашу сварить, — отозвался Жетибаев и подбросил в руке пачку концентрата, которую тоже достал из вещмешка. Она весила гораздо больше, чем обычная перловка.

— Все бы хорошо, — продолжал Жихарев, укладываясь поудобнее. — Но теперь, после Каркына, придется менять документы… Вот не повезло, мать его черт! А так…

— Старик узнал Касыма… Старик мог всем рассказать, что видел его, — словно оправдываясь, сказал Жетибаев. — И не поминай шайтана, это не к добру. Пусть думают — это сделали дезертиры, которые прячутся в песках.

Его вещмешок был поистине неисчерпаем — теперь он достал из него командирскую книжку и еще одну — сержантскую, петлицы с одним кубиком для Жихарева и с тремя треугольниками для себя.

— А ты сгоряча не забудешь свое новое имя и новое звание?

Жетибаев, раздувая угли в костре, хвастливо ответил:

— Жихар! Я давно привык… Я когда утром глаза открываю, я прежде всего вспоминаю — как меня зовут сегодня… И никогда не ошибаюсь. Нельзя мне ошибаться. Иначе меня давно бы на свете не было.

Огонь разгорелся, и он бросил в костер старые документы.

VII

Воронов и Шеген из переулка, где стояла чайхана, вышли по немощеной, пыльной улице на главную площадь Еке-Утуна, к почте, Шеген не ждал писем и остался у крыльца, а лейтенант поднялся по трухлявым ступенькам.

В комнате за невысокой деревянной перегородкой сидела немолодая женщина в очках.

— Здравствуйте, — сказал Воронов и подал ей удостоверение.

— Здравствуйте… Письмо посмотреть?

— Да, пожалуйста.

Она вынула из бокового ящика нетолстую пачку конвертов, адресованных до востребования, перебрала по одному и с искренним сожалением сказала:

— Нет. Воронову Анатолию Аркадьевичу — ничего…

Воронов, видимо, привыкший к таким ответам, молча спрятал удостоверение в нагрудный карман гимнастерки.

— А кто у вас?

— Мать… В июне сорок первого, в начале месяца, она из Саратова уехала в Белоруссию, к сестре. Я во все концы разослал запросы. Но — никаких следов.

Он почему-то промолчал, что могло быть еще одно письмо — от девушки. Но он до сих пор не сумел преодолеть чувство тревоги и стыда — ему, мужчине, в глубокий тыл придет письмо от девушки, помеченное фронтовым номером полевой почты.

Женщина за стойкой помолчала и сочувственно кивнула.

— А я — эвакуированная, вы, наверно, догадались. С Северного Кавказа. Может быть, и ваша мама так же где-нибудь, как и я… И вас ищет, ходит на почту…

Из-за дома к крыльцу подошла красавица, которую они встретили в чайхане, и Шеген заулыбался:

— Акбота? Салем…

Она не ответила.

— Ты когда-нибудь видела свои глаза?

— Нет, не видела.

— Я подарю тебе зеркало.

Она промолчала.

— А когда ты кончаешь работать?

— Никогда, — ответила она и поднялась на крыльцо, обойдя стороной Шегена.

Он сдвинул пилотку и присел на ступеньку.

Лейтенант по-прежнему стоял, облокотившись на потемневшую деревянную перегородку.

— Вот я и попала в Еке-Утун, — рассказывала женщина. — И я, так же, как и вы, шлю запросы во все концы. Наш эшелон разбомбили под Тихорецкой, меня оглушило взрывной волной. Очнулась в госпитале. А куда девалась моя Шура, дочь… Не знаю! Где, что… Только вспоминаю, как кричала она…

Акбота, проходя через комнату к себе на пульт, услышала конец ее рассказа и остановилась:

— Галия-апа, зачем опять? Не надо…

— Ну, не буду… Но хоть ждать письма я имею право? Меня зовут Галина Петровна, а здесь я стала Галия, — обратилась она к Воронову.

— Галина Петровна, я надеюсь, и вы надейтесь, сказал он.

— Да, да… А что нам еще остается?

Дом, обнесенный густой изгородью, стоял на отшибе, довольно далеко от поселка. Двор кончался крытым загоном.

Николай Кареев — русский боец из группы Воронова — сидел у стены, в тени. Тут же и сержант томился от вынужденного безделья, и Танкабай.

Из дома вышла пожилая казашка в потертом бархатном камзоле. Пустой солдатский котелок она поставила на деревянную крышку казана, вмазанного в печурку.

— Прошло то время, — вздохнула она, — когда жив был муж и мы могли накормить у себя хоть сто гостей, а бывало у нас и больше, когда мы сына женили…

— Женеше[14], — возразил Танкабай, — а вы хотите, чтобы в такое время, в такое трудное время шестеро здоровых мужчин кормились у одинокой вдовы?

Она опять вздохнула и ушла в дом, захватив таз и кувшин.

Сержант прутиком пошевелил золу в очаге.

— Чаю, что ли, выпить?

Он натолкал в топку сухой верблюжьей колючки, поднес спичку, и пламя сперва охнуло и загудело, заметалось и стало кидаться под большой, ведерный чайник на плите.

Танкабай достал желтую отполированную тыковку с насваем[15]. Николай попросил у него:

— Дай и мне…

— Е-е! У тебя никогда насвая не хватает… Ты столько его закладываешь, ни один казах не терпит!

— Привык, когда на заставе служил, — объяснил Николай. — В наряд идешь… Или когда обстановка на границе. Цигарку засмолишь — голову оторвет. А чем-то человеку баловаться надо. И не плачь ты, Танкабай… Я Шегену наказал — пусть в поселке купит.

Потом, без всякой связи с предыдущим, Николай Кареев начал вслух размышлять:

— Я вот иногда думаю… А как бы мы повели себя, ну, каждый из нас, если бы пришлось вдруг — в плен?.. Как бы? Бывает же так, что не угадаешь заранее…

Ему запальчиво ответил сержант:

— Уж я бы не попал! Как это — не угадаешь?.. Я бы… Под Смоленском у нас был ефрейтор Саша, из сибиряков. Они втроем в разведке напоролись на немса. Двое погибли в перестрелке… А Саша — сам подорвался на гранате и троих с собой увел.

— По-разному может случиться, — примирительно сказал Танкабай. — У нас тоже разведчики ходили. И я ходил. Могло быть — или ранят или оглушат… Главное, — потом что будешь делать…

— У нас на заставе тоже случай был, еще до войны, — качал свой пример Кареев. — Гнались мы за одной бандой в горах и наш пограничник…

Он замолчал, потому что за оградой послышался топот и во двор, гоня перед собой неоседланных лошадей, въехал еще один их боец — Досымжан.

Сержант мрачно хмыкнул и стал заваривать чай. Кареев и Танкабай переглянулись.

Над пустыней вставала круглая луна.

Искривленная барханами, двигалась причудливая тень,