- Времени нету. Как снять захваты? Есть тут вообще такой узел? Может, рычаг какой? Для устойчивости у нас используются крюки; как их отцепить? Будь проклята эта посудина!

Настю терзали смутные сомнения, что это воздушное судно краденое. Однако сей факт совершено не стал для неё откровением. От конокрадов вполне можно было ожидать подобного. Что конь, что дирижабль – им всё одно.

- Может, вот этот? - произнес капитан, перегнувшись над спиной помощника, протянул волосатую руку к рычагу и дернул его.

Ко всеобщему облегчению, снаружи донеслось клацанье механизмов.

- Сработало? Отчаливаем? - бурчал помощник, словно кто-то в рубке был осведомлен лучше его.

Ему ответил сам дирижабль, заворочавшись в дыре, которую сам и проделал в башне. Застыл - и начал крениться. У Насти было чувство, что «Руска Рома» не отчалила, а просто валится. Желудок её ухнул вниз, потом устремился ввысь: летучее судно отделилось от башни и перешло в свободное падение. Но замерло, выровнялось; нижняя палуба перестала наконец колыхаться.

Настя почувствовала, что её вот-вот вырвет. Рвота поползла по пищеводу, выжигая всю плоть на своем пути и громогласно требуя, чтобы ее выпустили.

- Меня сейчас… - выдавила она.

- Испачкаешь маску - и будешь этим дышать до самой высадки, - прошипел капитан.

В глотке у девицы что-то заворчало, и она ощутила вкус желчи от пищи, которую ела в последний раз, хотя и не помнила уже, что это было.

Включился двигатель по левому борту, и дирижабль закружился на месте, но наконец обрел равновесие и пошел на подъем.

- Плавней! - рявкнул капитан.

Бартош откликнулся:

- Иди к черту, Анхель!

- Мы в воздухе, - объявил один из матросов. - Держимся ровно.

- И уносим отсюда ноги, - добавил капитан.

- Анхель! Правый борт!

- Проклятье! - рыкнул капитан, бросив взгляд в крайнее справа окно. - Лаврентий и его дружки нашли нас. Святые черти, а я-то думал, ему потребуется больше времени. Так, все за дело! И держитесь крепче, иначе все мы покойники.

Глава 22

Если бы не отсутствие окон, заведение выглядело бы в точности, как и сотни его наземных собратьев. Как обыденные трактиры, которые так любят слуги из зажиточных домов.

Вино, чай и трактир — три постоянные страсти русского слуги; для них он крадет, для них он беден, из-за них он выносит гонения, наказания и покидает семью в нищете. Ничего нет легче, как с высоты трезвого опьянения осуждать пьянство и, сидя за чайным столом, удивляться, для чего слуги ходят пить чай в трактир, а не пьют его дома, несмотря на то что дома дешевле.

Хмель ведь оглушает человека, дает возможность забыться, искусственно веселит, раздражает; это оглушение и раздражение тем больше нравятся, чем меньше человек развит и чем больше сведен на узкую, пустую жизнь. Как же не пить слуге, осужденному на вечную переднюю, на всегдашнюю бедность? Он пьет через край — когда может, только потому, что не может пить всякий день...

У дальней стены громоздилась большая стойка из дерева и меди, за ней маячило треснутое зеркало. В отражении зал делался вдвойне светлее, наполняясь изломанным мерцанием бесчисленных свечей, пучками выставленных на квадратных приземистых столиках. Было довольно тепло.

За пианино восседал на табурете седовласый мужчина в длинном зеленом пальто и самозабвенно тарабанил по клавишам, желтевшим, точно стариковские зубы. Рядом стояла женщина не первой уже молодости, широкая в кости и без одной руки, и притопывала в такт мелодии, которую старик тщился извлечь из инструмента; худосочный тип за стойкой цедил нездоровой желтизны жидкость.

Напротив него сидели трое посетителей, шестеро или семеро торчало по углам кабака, не считая еще одного, без признаков сознания, устроившегося на полу возле пианино. Кружка у него в руке и слюна на подбородке намекали, что он попросту отключился, а не стал жертвой какого-то более изощренного злосчастия.

Заметив Пелагею, несколько мужчин приветственно подняли кружки. А когда увидели меня, в помещении стало тихо, лишь простенькая мелодия все не унималась.

Она стихла лишь тогда, когда нас заметила однорукая женщина.

- Пелагея, - произнесла та прокуренным голосом, - кто это там с тобой?

- Это Николай Александрович, – объявила девушка, – прошу любить и жаловать.

– Хоть он и хорош собою, однако, не много ли чести? – спросила та без злобы. Видимо, она тут всем и заведовала.

– Не серчай, Агафья, – махнула рукой Пелагея. - Он потерял свою кровную сестрицу.

– Добрых вечеров, – кивнул я, улыбнувшись. – Это правда. Не хотелось доставлять вам хлопот, прошу прощения, – я положил руку на сердце и поклонился. – Боюсь она попала в беду. Её Анастасией зовут. Пелагея сказала, что возможно, кто-то мог её видеть. Она пробралась в город, примерно, вчерашней ночью; ниже меня на голову, юная и миловидная, носит русые волосы до плеч, глаза большие, серые...

В кабаке некоторое время царила тишина. Местный люд переглядывался меж собой, однако, говорить никто не спешил. Первой это сделала Агафья:

– К моему прискорбию, Николай Александрович, я о вашей сестрице ни сном ни духом. Только это не значит еще, что с ней стряслась беда. В городе не так уж мало убежищ, где она могла бы спрятаться и передохнуть.

– Будем надеяться, – ответил я, надевая котелок. – Благодарю что выслушали. Не смею вас более отвлекать.

Я собрался было откланяться, но Агафья отлипла от пианино и подошла поближе, поправляя шаль.

– День у вас выдался тяжелый, по вам видно. Давайте я подам выпить, а вы присядете и все нам расскажете.

- Нельзя, сударыня, – покачал я головой. - Надобно искать дальше.

- Знаю. Но вы уж дайте нам минуту-другую, мы вас приведем в порядок, чистые фильтры для маски найдем. А с вас подробный рассказ. Может, и сумеем подсобить. Я на своем веку всяких повидала. Человек вы видно хороший и степенный. Не гоже вот так просто отпустить.

– Вы очень добры.

Агафья подвела меня под локоть к стойке и усадила на свободный табурет. Тут же за моей спиной посетители задвигали стульями и повставали на ноги. Вскоре вокруг меня собрались все завсегдатаи кабака.

Взмахом единственной руки Агафья велела им отойти или хотя бы расступиться, затем прошла за стойку и налила немного пива, несмотря на все