Шрифт:
Закладка:
«Я бы дорого дал, – продолжает Плещеев, – чтобы она была в эту минуту подле меня. В последнее время я её полюбил ещё больше, мне грустно ужасно, что её нельзя перевоспитать… или, если можно, то нужны для этого деньги; признаюсь вам, что это была главная причина моей хандры перед отъездом»[159].
Итак, можно заключить: в начале 1849 года (но, очевидно, и раньше) и вплоть до самого своего ареста Достоевский был наперсником той, чьи черты, возможно, скажутся в его героинях 60-х годов и кого пытался спасти и «перевоспитать» его возвышенный друг. В их доме (только в каком? Плещеев, как мы знаем, жительствует с матерью, хотя и «в особых покоях»: вряд ли та бы одобрила явление Насти) он – свой человек. Часто ли оставлял поэт свою ветреную подругу на попечение автора «Белых ночей», героиня которых, кстати, носит такое же имя? Вообще, не может не изумить «совпадение жизни» с коллизиями этого (уже написанного!) «сентиментального романа»: Мечтатель, опекающий девушку, которая ждет возвращения своего любимого из Москвы. Правда, в реальности «девушка» – особого рода. Но её потенциальный «жених» (т. е. Плещеев) – не меньший мечтатель, чем герой «Белых ночей».
А.И. Пальм.
Портрет маслом. 1840-е гг.
Впрочем, подобные попечения нередки в этом кругу.
Конечно, Настенька «Белых ночей» – это не Настя плещеевских писем. Да и Достоевский не обязательно влюблен в «чужую соседку». Однако сюжет наводит на размышления.
Ибо есть основания полагать: мотив «спасения падшей», возможно, заключает у Достоевского и некоторые автобиографические черты. Даже если автор «Белых ночей» сам не «спасал», то во всяком случае по мере сил старался споспешествовать этому богоугодному делу.
И Лиза «Записок из подполья», и героиня «Преступления и наказания» – родные сестры плещеевской Насти.
«…Помню, – через тридцать с лишним лет скажет подельник Достоевского И. М. Дебу, – с каким живым человеческим чувством относился он и тогда к тому общественному «проценту», олицетворением которого явилась у него впоследствии Сонечка Мармеладова».
«Кларушки, Минушки, Марианны и т. п. похорошели донельзя, но стоят страшных денег», – тоном любимца публики жаловался он брату в 1846-м, «звездном» своём году[160]. Теперь, в 1849-м, средства нужны для другого.
«Я благодарен за наслаждение, которое она мне доставляла, – делится с Достоевским Плещеев, – и желал бы чем-нибудь воздать ей; а между тем я оставил её почти ни с чем, если принять в соображение, какие ей нужны для первого обзаведения расходы. Да и сам-то поехал я без гроша почти. У меня остаётся теперь всего 8 рублей сер. Что будет, то будет»[161].
Дурову, который «тоже поэт» и которого Плещеев тоже числит среди своих близких друзей, о Насте не молвлено ни слова. Эта материя доверяется только опытному сердцеведу. Хотя последний, казалось бы, не обладает богатством впечатлений на этот счёт.
«До ссылки Фёдора Михайловича в Сибирь, – пишет доктор Яновский, – я никогда не видал его даже «шепчущимся», то есть штудирующим и анализирующим характер какой-либо из знакомых нам дам или девиц, что, однако же, по возвращении его в Петербург из Сибири составляло одно из любимых его развлечений»[162].
Знакомые «дамы и девицы», о которых упоминает Яновский, принадлежат, разумеется, к приличному кругу. Но, может быть, изобразитель петербургских углов совершал свой «психологический практикум» в той среде, которая была недоступна наблюдениям добропорядочного мемуариста?
В «Записках из подполья» главный герой, которого трудно почесть за образец благородства, обращает к Лизе свои высокочувствительные монологи. Указуя на градус её падения, он рисует одновременно умилительные картины возможного семейного счастья. Сокрушительную пошлость этих воззваний автор старается подчеркнуть эпиграфом – «из поэзии Некрасова»:
Когда из мрака заблужденья,Горячим словом убежденья,Я душу падшую извлек…Цитата довольно пространна. Достоевский обрывает её самым немилосердным образом:
И вдруг, закрыв лицо руками,Стыдом и ужасом полна,Ты разрешилася слезами,Возмущена, потрясена…И т. д., и т. д., и т. д.
Пожалуй, такие стихи мог бы написать и Плещеев. (Хотя, разумеется, без неповторимого рыдающего некрасовского звука.)
«– Любишь ли ты маленьких детей, Лиза? я ужасно люблю, – говорит Подпольный (которому, заметим, всего двадцать четыре года: столько в 1849 году было Плещееву). – Знаешь – розовенький такой мальчик, грудь тебе сосёт, да у какого мужа сердце повернется на жену, глядя, как она с его ребенком сидит!»
«– Что-то вы… точно по книге», – отвечает герою бедная Лиза. И «что-то как будто насмешливое вдруг опять послышалось в её голосе», – добавляет автор.
Р.К. Жуковский. Разъезд из Александринского театра. 1843 г.
Тут, как выразился бы другой писатель, герой понимает, что он открыт. «Больно укололо меня это замечанье», – нехотя признается он.
Меж тем Лиза не хотела обидеть героя. Она лишь случайно отметила литературность подхода. Она не догадывается о том, что её ночной собеседник – тоже мечтатель.
И вся, полна глубокой муки,Ты прокляла, ломая руки,Тебя опутавший порок…Своими нравоучительными речами герой «Записок из подполья» предполагает вызвать именно такой педагогический результат. Не сталкивался ли со схожими ситуациями Достоевский в своей докаторжной жизни?
«Прощайте, жду Вашего письма скоро, – заканчивает своё послание автору «Белых ночей» Плещеев. – Не забудьте мне сообщить сведения о Насте»[163].
Но адресат письма, погружённый, как мы помним, в другие заботы, очевидно, замедлит с ответом[164]. И пребывающий в неизвестности и тревоге Плещеев спешит напомнить о своей просьбе особым письмом. «Напишите мне, прошу Вас, что-нибудь о Н<асте>. Мне очень хочется знать, что с ней», – настоятельно требует он. Засим на автора «Бедных людей» возлагаются новые комиссии – очевидно, ввиду их деликатности изъяснённые на французском языке: «Если у вас будут деньги, не забудьте о ней, дорогой. Вы мне должны немного, отдайте ей этот пустяк. Я тоже постараюсь послать ей что-нибудь, но нет ничего верного в этом низком мире. Я и сам без денег, совсем растратился»[165]. У «неслужащего дворянина» Плещеева практически нет средств.
Александринский театр в С.-Петербурге
В самом конце 50-х, после каторги, автор «Бедных людей» займёт у получившего наследство поэта огромную сумму – тысячу рублей. Он будет выплачивать долг до конца своих дней. (Остаток вернёт уже Анна Григорьевна.) Но сейчас, мучимый жестоким безденежьем (и – неотданным долгом Спешневу!), успел ли он возвратить «этот пустяк»?
«Если бы вы только знали, – заканчивает Плещеев, – как мне будет больно, если она опять вернется к прежнему. Дорогой друг, постарайтесь так устроить, чтобы она до моего приезда не ушла бы из дому. Это было бы самое большое одолжение с вашей стороны»[166].
Как видно, корреспондент Достоевского начинает сомневаться в непогрешимости умозрительных схем. Ибо объект перевоспитания с трудом поддается «горячему слову убежденья». («Мне ужасно грустно, что её нельзя перевоспитать… или, если можно, то нужны для этого деньги».) А ведь вполне допустимо, что оба юных романтика не исключали и такой вариант:
И в дом мой смело и свободноХозяйкой полною войди!«Из той же поэзии», – жёстко пометит автор «Записок из
