у двух членов «семёрки» была в крепости возможность контакта! (Правда, не совсем ясно, каким образом они понимали друг друга: ведь не выучили же заранее тюремную азбуку – «бестужевку». Или «переговаривался» следует понимать буквально?) И если учесть, что один из них «взял на себя» подпольную типографию, то второй – по взаимной договоренности – мог делать вид, что ему об этой истории ничего не известно.

О «семёрке» не упомянул на допросах ни один из посвящённых. А ведь такой риск существовал: Григорьев, например, «сломался» и давал очень откровенные показания. Значит, либо действительно состоялся предварительный сговор, либо не все из обозначенных Достоевским в разговоре с Майковым лиц принадлежали к сообществу, а были названы, так сказать, в качестве кандидатов. Во всяком случае, пока с уверенностью можно указать только троих: Спешнева, Филиппова и Достоевского.

«Семёрка» на поверку могла оказаться «тройкой» [147].

И Филиппов, и Спешнев единодушно утверждают, что мысль о нелегальном печатании возникла у них после того, как идея литографии была отвергнута. Желательно было убедить следствие, что тут имело место не давно обдуманное намерение, а легкомысленный, совершенно случайный порыв, который и возник-то всего за несколько дней до ареста. Филиппов и Спешнев наперебой берут вину на себя. Исполненная зрелой государственной осторожности, не верящая словам Комиссия настолько поражена борьбой двух благородств, что не настаивает на дальнейших разысканиях.

Не исключено, конечно, что у неё имелись какие-то свои соображения.

Любопытно бы выяснить – какие.

О пользе семейных связей

Свидетельство А. Н. Майкова о том, что типографский станок был собран на квартире Н. А. Мордвинова, не замечен среди разных физических приборов при обыске, а затем тайно изъят домашними, находчиво снявшими с петель опечатанные двери мордвиновского кабинета, – эта детективная история вызывает сомнения.

«…Неужели Мордвинов, – задаётся вопросом Б. Ф. Егоров, – свыше четырёх месяцев после арестов друзей спокойно держал станок в комнате, не подумав об его укрытии или уничтожении?! Не спутал ли Майков квартиры Мордвинова и Спешнева?»[148]

Действительно: каким образом станок мог оказаться у Мордвинова?

В докладе генерал-аудиториата сказано: Филиппов «заказал для типографии нужные вещи, из коих некоторые уже привезены были к Спешневу и оставлены… в квартире его», а Спешнев в свою очередь «взял к себе на сохранение заказанные вещи». Но где же они, эти вожделенные вещественные улики?

Жандармы, повторно посланные в квартиру Спешнева, обнаружили там только пустые ящики. Станок бесследно исчез – и удивительно, что профессионалы из III Отделения не сделали более ни малейших попыток его обнаружить. (В этой исполненной поразительных загадок истории нам ещё предстоит разобраться.) Может быть, домашние Спешнева заявили, что, устрашившись, они выбросили подозрительные предметы в Неву?

Домашние Спешнева? [149] Но почему же не Мордвинова, как утверждает Аполлон Николаевич Майков?

22-летний чиновник Министерства внутренних дел Николай Александрович Мордвинов – фигура в деле петрашевцев малозаметная (вернее, как мы ещё убедимся, его пытаются сделать таковой). Он – неизменный посетитель дуровских вечеров; он, по-видимому, довольно короток со Спешневым; ему одному даёт Григорьев в руки свою «Солдатскую беседу» – вещь оскорбительную лично для государя. Его имя упоминается во многих показаниях. Однако – и это обстоятельство упустили из вида почти все комментаторы майковского рассказа – его даже не арестовывают. Мордвинов остаётся на свободе, и лишь несколько месяцев спустя после взятия остальных его тоже берут. Но – только на один день: с тем, чтобы немедленно выпустить после допроса.

Следовательно, не было никаких опечатанных дверей. Во всяком случае, в квартире Мордвинова.

Станок мог быть вынесен из другой квартиры.

И всё-таки не стоит сбрасывать со счетов того, на кого указывал А. Майков. В качестве хранителя станка из всех участников «семёрки» он – лицо идеальное.

Юный Н. А. Мордвинов – сын сенатора Александра Николаевича Мордвинова. С 1831 по 1836 год Мордвинов-старший являлся не кем иным, как управляющим делами III Отделения[150]. То есть исправлял ту самую должность, которую ныне, в 1849-м, благополучно занимает Леонтий Васильевич Дубельт.

Надо полагать, сработали старые связи. Сына бывшего начальника не только не арестовали, но и допросом-то обеспокоили в самом конце: 2 сентября (всего за полмесяца до завершения следствия[151]!).

Разумеется, Мордвинов-отец сделал всё, чтобы спасти сына.

Но согласившись с таким допущением, мы тут же наталкиваемся на сильный контраргумент. Зачем, казалось бы, Дубельту, сменившему Мордвинова у руля III Отделения, спасать детей своего предшественника, падение которого споспешествовало его собственной карьере?

А. Н. Мордвинов был отрешён от должности за то, что пропустил в печать книгу «Сто русских литераторов» с тремя произведениями декабриста А. А. Бестужева. Это вызвало такой гнев царя, что только благодаря заступничеству Бенкендорфа А. Н. Мордвинов не был уволен с государственной службы, а получил место вятского губернатора. Казалось бы, у Дубельта имелись резоны топить Мордвинова-младшего. Однако этого он почему-то не сделал и, как оказывается, даже помог ему выплыть. Мы ещё попытаемся разъяснить это недоумение. Пока же следует перенестись на шесть лет вперед.

В ноябре 1855 года Н. А. Мордвинов, остававшийся после привлечения его по делу петрашевцев под секретным полицейским надзором (именно таким эфемерным взысканием отделался он тогда), был арестован в городе Тамбове, куда прибыл, заметим, по собственной воле и где благополучно продолжал свою чиновничью карьеру. Этот едва ли не первый при Александре II политический арест – в самом начале царствования, при явных признаках «оттепели» – произвёл тогда сильный эффект. Н. А. Мордвинову грозили серьёзные неприятности: он был уличён в распространении нелегальных сочинений и хранении возмутительных бумаг. Среди последних оказались документы шестилетней давности, принадлежавшие старым его друзьям – Филиппову, Григорьеву и Плещееву. В том числе – тексты, предназначенные когда-то к тайному печатанию и распространению. Это, во‑первых, доказывает, что в 1849 году бумаги избегли обыска, а во‑вторых, что у Мордвинова скапливались тогда материалы для подпольной печати.

Но, как и в 1849 году, совершается чудо. Меч, уже занесенный над его головой, благополучно вкладывается в ножны.

В январе 1856 года старый граф Алексей Фёдорович Орлов (по-прежнему – начальник III Отделения) представил молодому государю доклад относительно участи Н. А. Мордвинова. В докладе предлагалось «вменить ему в наказание арест, под которым он ныне находится, и, сделав ему строжайшее внушение, подвергнуть его надзору»[152].

Государь одобрил этот отеческий проект.

«…Напрашивается предположение о том, – резонно замечает биограф нашего удивительного счастливца, – что граф А. Ф. Орлов проявил в деле Н. А. Мордвинова необычайную снисходительность. Видимо, отец арестованного – сенатор А. Н. Мордвинов оказал своё влияние на ход следствия»[153].

Действительно, история повторилась – вплоть до деталей. Молодой Мордвинов вновь отделывается лёгким испугом. (Лёгкость эта особенно очевидна, если вспомнить, что наказуемый и так уже состоит под надзором [154].)

Остаётся пожалеть, что Достоевский был сирота.

Ещё не раз на протяжении своей жизни (он умрёт в 1884 году, достигнув высоких чинов) «генерал-студент», как звали Н. А. Мордвинова современники, будет ходить по самому краю пропасти – словно искупая наследственную вину. Но