и Цинциннат, вальсирующий со своим тюремщиком, в “Приглашении на казнь”. Кстати, название помянутой антиутопии Набокова зловещей несуразицей своей перекликается с названием погребальной конторы – “Милости просим” – в “Двенадцати стульях”».

Рассказывали, что в Корнельском университете профессор Набоков мог заставить аудиторию хохотать до колик, когда открывал роман видного советского прозаика Федора Гладкова и зачитывал любовную сцену, сопровождаемую описанием роста производственных показателей.

Русский писатель Сирин, превратившийся в американского Nabokov (несведущая публика ставила ударение на первом слоге), несомненно, придирчиво изучил «Одноэтажную Америку». Герои «Лолиты», в отличие от ильфопетровских путешественников, совершают первый автомобильный пробег через континент по часовой стрелке, но маршрутом схожим.

Эдвард Хоппер «Заправка» (фрагмент), 1940

В обеих книгах-путешествиях немало отточенных едких строк посвящено пошловатому обывательскому миру американской глубинки. «Не было на тротуарах той веселой толкучки прохлаждающихся граждан, какую видишь у нас по ночам в сладкой, спелой, гниющей Европе, – писал Набоков. – Громадный градусник с названием слабительного прозябал на фронтоне аптеки. Ювелирная лавка Рубинова щеголяла витриной с искусственными самоцветами, отражавшимися в красном зеркале. Фосфористые часы с зелеными стрелками плавали в полотняных глубинах прачечной “Момент”».

В описании Главной улицы разве что отсутствует полосатый крутящийся цилиндр цирюльного заведения и вывеска в виде большого коренного зуба над офисом дантиста, к мастерству которого писатель испытывал некое суеверное неравнодушие: «откровение, новая заря, полный рот крепкой, деловой, белогипсовой и такой человечной Америки».

После выхода «Лолиты» Набокова обвиняли в неприязни к США не менее, чем в «аморальности» его романа. Писатель в ответ говорил, что наивно искать существенные отличия между Старым и Новым Светом, когда дело касается «мещанской вульгарности». Все эти набоковские «Закаты», «Просторы», «Косогоры», «Медвежьи затоны» и «Шипучие источники», белые дощатые придорожные мотели, где комнаты обставлены в старомодном плюшевом стиле с неизбежной репродукцией кувшинок Моне или подсолнухов Ван Гога – кто из путешествующих по countryside не останавливался в таких приютах?

Живя на востоке континента, в штатах Массачусетс и Нью-Йорк, преподаватель русской литературы Набоков каждое лето отправлялся в западные штаты Америки. К жажде новых художественных впечатлений примешивался азарт охоты на новые, неоткрытые виды и подвиды чешуекрылых. Биограф писателя Брайан Бойд поведал, что в Нью-Мексико Владимира Набокова «чуть было не арестовали за то, что он мазал сахаром фермерские деревья, завлекая определенных мотыльков».

Набоковский «Пнин» – лучший из американских романов о русском эмигранте, который не приобрел тех специфических качеств, без которых немыслим «настоящий» американский успех. Старомодный, угловатый «неудачник» Тимофей Пнин, преподающий русскую словесность в колледже «одноэтажного» города – в некотором смысле ироничный и лирический реквием по уходящей со сцены великой и трагической послереволюционной русской эмиграции.

Всего этого не могло быть в творчестве Ильфа и Петрова. Наоборот – есть фельетон о парижских эмигрантах, их газетах, сплетнях и раздорах. Упоминался в нем, в частности, литературный секретарь Бунина Андрей Седых. В годы Второй мировой войны Седых переберется в Нью-Йорк и возглавит старейшую в русской эмиграции газету «Новое русское слово» (она просуществовала сто лет). В американских университетах в те годы преподавали Сергей Волконский, Михаил Ростовцев, Роман Якобсон. В 1942 году Марк Алданов и Михаил Карпович стали первыми редакторами легендарного «Нового журнала», за которым стоит целая эпоха живой русской мысли.

У авторов «Одноэтажной Америки» есть пассаж о посещении концерта Сергея Рахманинова в Нью-Йорке. К сожалению, сатирики здесь опускаются до бытовой сплетни: «Рахманинов, как говорил нам знакомый композитор, перед выходом на эстраду сидит в артистической комнате и рассказывает анекдоты. Но вот раздается звонок, Рахманинов подымается с места и, напустив на лицо великую грусть российского изгнанника, идет на эстраду».

Суровый и окончательный писательский приговор Америке вынесен в конце книги: «Мы можем сказать честно, положа руку на сердце: эту страну интересно наблюдать, но жить в ней не хочется». Схожую мысль выражал еще былинный Садко: «Нет за морем птицы-счастья». Тем не менее, не одно российское поколение за последние полтора столетия вело гадание на вечной ромашке: уезжать – оставаться…

Противоречивая, политизированная тема российской эмиграции в «Одноэтажной Америке» как бы отсутствует. Мир еще долго будет поделен на «идейных врагов», «попутчиков», «сочувствующих». Илье Арнольдовичу Ильфу удалось повидать своих эмигрировавших одесских родственников, о чем в книге, естественно, не говорилось. В письме жене проскользнула ностальгическая нотка: в доме дяди «ел сладкое еврейское мясо и квашеный арбуз, чего не ел уже лет двадцать».

В заочном диалоге двух литератур поучаствовали многие русские писатели-эмигранты. «Взгляните, – говорит один из персонажей романа Василия Аксенова “В поисках грустного бэби”, – раньше я жил в городе Ворошиловграде в Ленинском районе на улице Дзержинского – какая безнадежность. А сейчас, взгляните, я живу на Земле Мэри, у Серебряного Ручья, на улице Сад Роз – какие паруса!»

Русские барьеры были идеологическими и не только. Воевала даже орфография. Ильф и Петров – питомцы нового стиля, громкого, раскованного, реформированного российского наречия. А славянофилы на Гудзоне по-прежнему использовали традиционное русское написание города: Нью Iоркъ.

Эмиграция первой волны стойко держалась не только былой орфографии, но и чуралась языковых заимствований. Как анекдот рассказывали, что джакузи в домах старых эмигрантов именовали «купелью». Самый знаменитый литературный пример у Набокова: в его авторском переводе «Лолиты» на русский отсутствует понятие «джинсы» – героиня одета в «синие ковбойские панталоны».

Первым американским типографом, использовавшим «совдеповский печатный стиль», был одессит, участник Первой мировой войны, георгиевский кавалер Израиль Раузен, переиздавший «Жизнь Арсеньева», а затем сотни других русских книг. Долгое время противившийся «большевистскому правописанию», Иван Бунин горестно восклицал в письме в 1952 году: «Все со всех сторон уговаривают меня согласиться печататься по этой “новой орфографии”… и спешу прекратить мой спор с “Издательством имени Чехова”: набирайте “Жизнь Арсеньева” по этой ужасной “новой” орфографии!»

Известная английская писательница Фрэнсис Милтон Троллоп путешествовала по США в 1832 году. Ее популярная книга остроумных и едких наблюдений «Домашние нравы американцев» открывала традицию литературных путешествий европейцев в Соединенные Штаты. «Существует много причин, – писала образованная миссис Троллоп, – почему развитие литературы в Америке невозможно…»

Пушкин первым из русских литераторов обратился к североамериканским сюжетам, в частности, к творчеству Вашингтона Ирвин-га. В «Каменном госте» содержится реминисценция рассказа Ирвин-га «Происшествие с моим дядюшкой». В незаконченной пушкинской «Истории села Горюхина» очевидны аллюзии на «Историю Нью-Йорка». В «Метели» заметна перекличка с ирвинговской новеллой «Жених-призрак». Анна Ахматова в тонком исследовании «Последняя сказка Пушкина» доказала, что поэт использовал одну из легенд «Альгамбры» Ирвинга для создания «Сказки о золотом петушке».

«Если дерево стоит над дорогой, – писал из Америки Илья Ильф, – то это такое большое, старое, пушистое и доброе дерево, что вырасти оно могло только на литературной почве».

В культурной традиции России и США заметна парадоксальная схожесть. Оба государства, несмотря на диаметрально противоположное