женщинами. Но ни одна из них не отличалась прямотой и великодушием Клер. Большинство искали скуки ради мимолетного романа и ждали от меня слов, способных поднять их в собственных глазах. Они были всего лишь жестокой добычей. И Ману была им под стать… А я-то не пожелал присмотреться к Клер. Если мне суждено когда-нибудь вновь встретиться с Ману, я брошу ей в лицо свое презрение… Из-за нее я потерял Клер. Ману… Клер… Это смахивало на дешевый романс. Я принялся лелеять в себе надуманные чувства. И, сам не замечая, понемногу начал исцеляться от своей любви. Работа захватывала меня все больше. Она приносила мне глубокое удовлетворение. Постепенно я возвращался к жизни. Настоящее снова интересовало меня, и статьи, которые я писал, сами ложились на бумагу. Ко мне возвращалась способность ощущать смысл и вкус слов. Случалось, я уже целыми днями не вспоминал ни о Ману, ни о Клер. Мне так и не суждено узнать правду? Ничего не поделаешь… Тем не менее, повинуясь какому-то суеверному страху, я продолжал покупать французские газеты и раскрывал их с бьющимся сердцем. Но ни в газетах, ни в письмах, которые я изредка получал, не было ни слова о Ману. И тем более о Клер. Меня попросили провести журналистское расследование в Японии. Я согласился не раздумывая. И вот уже Франция превращалась для меня в край света. Восемь месяцев я провел в Японии. Затем какое-то время прожил в Калькутте. Побывал и в Бомбее… Нарочно прошел по следам Ману. Желал подвергнуть себя испытанию… Но ощутил лишь изысканную грусть путешественника. Отныне я мог не страшиться возвращения во Францию.

А вскоре я уже оказался в Париже, вернулся к своим прежним привычкам и, если бы не необходимость каждый вечер возвращаться домой, совсем забыл бы прошлое. К несчастью, оно все еще таилось в каждом уголке моей квартиры. Воспоминания по-прежнему причиняли мне боль. Поэтому я дал объявление о ее продаже. И вот однажды в мою дверь позвонил бывший секретарь Жаллю. Он скитался по агентствам в поисках жилья. Он долго толковал мне о своих затруднениях, и я заскучал, слушая его. За какие-то несколько мгновений он нарушил мой покой. Мне снова захотелось знать. Я не подавал вида, в надежде, что он и сам сообщит мне что-нибудь интересное о Жаллю. Но он совсем забыл Жаллю. И был полностью поглощен своими жилищными неурядицами. Он был готов согласиться на мои условия, но все же попросил дать ему некоторое время на размышление. Провожая его, я небрежно бросил:

— Совершенно случайно я узнал о смерти Жаллю. Когда это произошло, я находился в Сайгоне. Значит, он покончил с собой?

— Печальная история. Заметьте себе, это и не могло кончиться иначе. Жаллю был в некотором роде игроком. Он все поставил на кон ради этого контракта в Афганистане, ну и… сами понимаете!

— Гибель жены, вероятно, была для него страшным ударом?

— Да. Но дело не только в этом.

— Он был разорен?

— И да и нет. В нравственном смысле — да, плотина была его последней надеждой. Но не в смысле денег. Он наверняка оставил после себя немалое состояние.

— Кому же оно досталось?

— Его сестре. Других наследников у него не было.

— Кажется, она жила на Юге.

— Да. Но теперь она находится в Париже. Выходит замуж.

— Когда?

— Да вроде бы на будущей неделе. Хотя погодите…

Порывшись в карманах, он вытащил записную книжку.

— В следующую среду, в одиннадцать, в церкви Сен-Пьер-де-Шайо. Это выгодное замужество. Хоть она теперь завидная невеста.

— За кого же она выходит?

— За некоего господина де Сен-Ком, или Косн. Не помню точно. Но знаю, что он многообещающий дипломат. Ему сулят блестящее будущее.

И он ушел, радуясь, что нашел квартиру своей мечты. Меня же он поверг в отчаяние.

Венчание давно уже началось, когда я проскользнул в церковь, заполненную элегантной толпой. Я долго боролся с искушением. Ману добилась того, к чему всегда стремилась: богатства и блестящего положения в обществе. Чего же больше? Я уронил бы свое достоинство, явившись на ее торжество. И зачем понапрасну себя мучить? Заметив меня среди гостей, она станет меня презирать, да еще как! Я привел себе все эти и многие другие доводы. И тем не менее в половине двенадцатого я толкнул обитую дверь церкви и поискал глазами свободный стул поближе к проходу. Я увидел жениха и невесту, преклонивших колена перед алтарем. Я пришел как раз, когда они обменивались кольцами. Солнечные лучи, проникая сквозь разноцветные витражи, окутывали их подвижными бликами. Оба были в черном, что придавало церемонии несколько причудливый характер. Мне указали свободное место в середине ряда. Усевшись, я перестал их видеть. Я слушал музыку и мечтал. Воображая себя рядом с Ману… В эту секунду она должна была вспоминать обо мне, как я вспоминал о ней. Между нами существовала связь, порвать которую нам было не дано. Когда присутствующие встали, я различил против света ее силуэт рядом с человеком, которого она предпочла мне. Звуки органа отдавались у меня в голове невыносимым грохотом. Что же я здесь делаю? Поджидаю удобный момент, чтобы с ледяной любезностью пожать Ману руку и пожелать счастья? Это было глупо и мерзко. Но я уже принял решение. Не мог я смириться с тем, что меня бросили, как… как… Подходящее определение не приходило мне на ум, но я непременно должен был поставить ее на место.

Послышался стук передвигаемых стульев, громкие аккорды. Гости подходили к ризнице поздравить новобрачных. Я заколебался. Кто из нас двоих сильнее ранит другого? Однако неожиданность моего появления дает мне несомненное преимущество. Я всего лишь пройду мимо, быстро скользнув по ней равнодушным взглядом… Я двинулся по проходу. В ризнице толпились друзья. У жениха, которого отделяла от Ману группа приглашенных, была прекрасная осанка. Я направился в сторону Ману, которая стояла ко мне спиной. Сутолока была просто невообразимой. На какой-то миг меня оттеснили назад. Пробираясь между гостями, я окликнул вполголоса:

— Ману!

Новобрачная обернулась. Это была Клер.

Все осталось, как было. Я только придвинул ломберный столик к окну, чтобы видеть сад. Могила там, чуть правее. Вокруг нее я посадил георгины. Я слежу за тем, чтобы она всегда, и даже зимой, была в цветах. С виду это просто ухоженная клумба. Никто не подозревает — и не должен подозревать — правду. Дом мой. Я купил его, как только узнал… Здесь я и начал писать эту историю… Мне чудится, будто Ману читает ее, заглядывая