с самого начала были обречены.

Распахиваю веки и позволяю себе в последний раз взглянуть ему в глаза. Пытаюсь навсегда запомнить каждую черту его лица. Впитать его аромат. И никогда не забывать того, что было между нами. А затем делаю шаг назад.

– Хлоя, – снова повторяет Эштон, смотря на меня глазами, полными отчаяния. Он протягивает ко мне ладонь и касается ею моей щеки.

Я вновь на мгновение закрываю глаза и прижимаюсь к нему. Одинокая слеза струится вниз, пока сердце обливается болью.

– Останься. – Его голос звучит как мольба.

– Ты сказал, что у каждого человека должен быть выбор, – шепчу, распахивая веки и сглатывая гравий в горле. – Так вот, я выбираю себя.

Глаза Эштона блестят от слез, когда я делаю шаг назад. Больше не оглядываясь, я возвращаюсь в прихожую, где беру сумочку и свой телефон, а затем открываю дверь и ухожу.

Выйдя на улицу, ощущаю лишь пустоту.

Словно я труп, у которого по какой-то неведомой причине все еще есть пульс.

Говорят, первая любовь всегда разбивает сердце. Но никто не говорит о том, что она буквально вытаскивает его из груди и бросает под поезд, чтобы тот проехался по нему пару сотен раз, пока от этого самого разбитого сердца не останется лишь маленький осколок.

Но есть и хорошая новость: теперь я не стану добычей торговцев людьми, ведь только что благодаря Эштону Уильямсу у меня стало на один орган меньше.

ГЛАВА 28

MANS ZELMERLOW – MIRROR

Эштон

Приглушенный теплый свет настольной лампы озаряет спальню, где я не был три года. Большая кровать, на которой я лежу, застелена лавандовым покрывалом, а белая подушка подо мной все еще пахнет Лизой. И не говорите мне, что это невозможно. Я ощущаю ее запах повсюду.

Сквозь щель между шторами в мелкий цветочек вижу в окне перед собой хмурое небо. Темные тучи стремительно несутся по полотну, пока таким же галопом несется мой пульс.

Три года я не мог найти в себе силы переступить порог этой комнаты. Три года я провел словно во тьме. Три года, как я в последний раз касался девушки, которую люблю сильнее своей собственной жизни.

Время не лечит. И оно точно не притупляет боль.

Чувство вины за ее смерть никуда не делось. Боль внутри меня все еще снова и снова ломает грудину. И это будет со мной до тех пор, пока это чертово сердце внутри бьется.

Прикрываю веки и жадно вдыхаю запах подушки. На глазах выступают слезы. В груди лавой растекается отчаяние.

Все вокруг твердят, что я должен идти дальше. Моя жизнь продолжается. Но это все хрень собачья.

Я так не смогу. Жить без нее не смогу.

Конечно, классно думать об этом после того, как уже переспал с другой, Эштон, молодец.

К горлу подступает тошнота. Я зажмуриваюсь и утыкаюсь носом в подушку. С губ срывается громкий крик. От боли, отчаяния и отвращения к самому себе. Воспоминания то и дело проносятся перед глазами.

Сентябрь. 2014 год. Лондон, Канада

Просто отвратительное утро. Даже погода сочувствует тому, что сейчас происходит в моей жизни. На улице потоп. Количество осадков стало рекордным для Лондона за последние двадцать лет. Лужи достигают каких-то невероятных размеров. Но мне так плевать, что я просто пинаю их своими идеально белыми кроссовками, пока иду в новую школу.

Мои родители развелись три месяца назад, и мама решила перевезти нас с сестрой в Лондон. Выпускной класс в новой школе? Что может быть хуже?

На самом деле я знал, что рано или поздно мне предстоит переехать. И не единожды. Ведь я играю в хоккей. А на всем белом свете можно по пальцам одной руки пересчитать тех, кто всю жизнь провел в одном клубе. Но я не думал, что это случится таким образом. Когда меня просто возьмут и оторвут от привычной жизни, лишив капитанства в местной хоккейной команде.

Но тяжелее всего сейчас моей сестре Эбби. Все эти месяцы она ни разу не надевала коньки. А ведь фигурное катание было для нее всем. И все из-за нашего отца, который обманывал маму столько лет. Эбби больше ничего не хочет. И я могу ее понять. Только ради своей младшей сестренки я должен держаться. Потому что я нужен ей.

Поворачиваю голову и вижу, как Эбби пытается перепрыгивать через лужи. Ее длинные светлые волосы развеваются на сильном ветру, пока она сильнее кутается в утепленную толстовку. Добравшись до здания школы, я протягиваю ей ее рюкзак и даю наставление:

– Все будет хорошо, ты же знаешь?

Она поднимает на меня свои светло-голубые глаза и тихо произносит:

– Я не хочу, чтобы было просто хорошо. Хорошо – это для слабаков.

Улыбаюсь и притягиваю Эбби к себе, чтобы поцеловать ее в висок.

– Значит, у нас все будет восхитительно. Договорились?

Эбс кивает и натянуто улыбается, а затем поправляет лямку рюкзака и поворачивается ко мне спиной, направляясь к школе.

Листья зеленых деревьев на площади перед школой шелестят и покачиваются на сильном ветру. Белый фасад здания с резной лепниной поверху сейчас кажется серым из-за туч над ним. Ученики с разноцветными рюкзаками спешат на уроки, перепрыгивая через огромные лужи на асфальте и обгоняя друг друга.

Открываю перед Эбби дверь и следом за ней захожу в просторный холл. В коридоре справа от нас расположены серые шкафчики. Сейчас здесь собралось много школьников, которые громко смеются и обсуждают летние каникулы. Мы пересекаем коридор и оказываемся у кабинета директора.

Трясущимися руками открываю дверь и прохожу внутрь, где здороваюсь с секретарем. Я уверен, что волнуюсь гораздо сильнее Эбигейл, ведь это ее первый день в школе. Не только в этой, а в принципе. Она всегда находилась на домашнем обучении из-за бесконечного количества тренировок по фигурному катанию. Так что для нее это новый жизненный опыт. Эбби сама настояла на том, что хочет теперь посещать школу, как обычная девчонка. Решив завершить карьеру фигуристки, она захотела начать жизнь с чистого листа, как обычный подросток. И это сжирает меня изнутри.

Фигурное катание для Эбби – как хоккей для меня. Это смысл жизни. Думаю, все профессиональные спортсмены подтвердят вам мои слова. Спорт – это то, что заставляет сердце биться чаще. Это наш личный Хогвартс. Наша собственная нирвана. Наш кислород, без которого мы просто умрем.

Я достаточно легко перенес развод родителей, несмотря на то, что отец был для меня кумиром. Мои товарищи по команде завидовали мне, когда речь шла о нем. Ведь я – сын легенды хоккея. Мой отец был номером один. Думаю, нет ни одного хоккеиста, у которого дома не было бы плаката с ним. Он и в самом деле делал на льду невероятное. Лед был его стихией.

Помню, когда мне было пять и мама привела меня на игру отца, я был поражен. Все происходящее на льду казалось мне волшебством. Быстрые маневры, запредельная скорость, гул болельщиков… От этого сердце оглушало медленными ударами в висках. Зрелище передо мной было просто невероятным. Я не мог оторваться от этой захватывающей игры и хотел еще и еще. Хоккей стал для меня воздухом, в котором отчаянно нуждались мои легкие.

Так я и начал играть в хоккей. Сутками напролет.

А затем родилась Эбби. Точно не помню, но что-то подсказывает мне, что