Так вот где Демидов!

Еще до голодовки матрос добился, чтобы его перевели из четвертого корпуса. Постоянно мрачный, неуживчивый, он ссорился с товарищами. Затевал потасовки.

Как-то после одной из таких ссор в общей камере Жук спросил матроса:

— Чего дуришь?

Демидов огляделся, нет ли кого-нибудь поблизости, и ответил шепотом:

— Надо мне в Старую тюрьму попасть.

— Уж ты не задумал ли чего?

— Видно будет…

Матроса перевели в «зверинец». Он и там бушевал, пока в самом деле не попал в Старую тюрьму.

Почти все попытки к бегству, какие случались на острове, делались здесь. Здание — у самой крепостной стены, и до Шереметевки, через рукав Невы, расстояние наименьшее.

Таким образом, Жук кое-что знал о Демидове, кое о чем догадывался. Остальное досказал матрос сейчас, перед смертью, потому что жить ему оставалось недолго.

В камере Старой тюрьмы, куда поместили Демидова, подобрался народ решительный. Почти все — бывшие флотские или солдаты. Здесь нетрудно было сыскать верных товарищей. Большинство согласилось действовать с Демидовым заодно. Те же, кто бежать опасался, пообещали не выдавать.

Готовились долго. В тряпье прятали хлебные корки. Подсчитали, у кого сколько грошей. Сложили их вместе. Но главная забота — об «инструменте». Без него ничего не сделать.

«Инструмент» добыли так. Демидов заболел, вернее сказать, устроил себе болезнь — на это каторжане были мастера. Попал в больницу. Оттуда он вернулся с припрятанным за пазуху ланцетом.

О лучшем «инструменте» и мечтать не приходилось. Лезвие зазубрили — получилась отличная пилка.

Работали по ночам, именно в те предутренние часы, когда и самых бдительных надзирателей одолевает дремота. Один из каторжан сторожил, заслоняя «волчок». Остальные работали, стоя на плечах у товарищей. Так не трудно было достать до потолка. Сначала одни служили «подпорой», потом — другие.

Самое трудное — выворотить доску в потолке. Разрезать ее нельзя. Малейший скрип или стук мог погубить все дело. Ее долго расшатывали. Затем выдавили наверх. Разобрать перекрытие уже легче.

К утру весь мусор, упавший на пол, тщательно убирали. Доску ставили на место так, что зазора не различить. Каторжане выходили на поверку.

Камера, как это было заведено, часто обыскивалась. Но ничего подозрительного не обнаруживалось. Надзиратели осматривали все: койки, пол, стены. Все, кроме потолка. Ведь каторжане не мухи, чтобы по потолку лазать…

А работа шла без остановки.

Одновременно разбирали перекрытия и пилили кандалы у тех, кто готовился к побегу. Пилили с таким расчетом, чтобы железо держалось на тоненькой шейке. В нужную минуту ее можно было сломать легким нажимом.

Наконец Демидов и его товарищи вышли на чердак. Это была половина победы.

Начали расшивать крышу. Многие залезали на чердак, чтобы хоть минутку побыть в этом темном преддверии свободы.

На сто вторую ночь — каторжане считали ночи — удалось беззвучно снять железный кровельный лист.

Демидов не стыдясь рассказывал, что в ту минуту он пережил такое, чего с ним не случалось во всю жизнь. Запершило в горле, защипало глаза. Провел по ним ладонью — мокро. Сам себе не поверил: «Неужто плачу?»

И сейчас, когда он сквозь стену шептал о том Иустину, у него пресекался голос…

Из проема в крыше несло холодом. Тучи застилали луну. Каторжане лежали на балках, отдыхали, глядели вверх.

Спустились в камеру. Задвинули за собой доску.

Побег назначили на следующую ночь.

Вот и она наступила, долгожданная ночка. Оделись во что могли потеплей. Хлеб рассовали по карманам. Тихонько выбрались на крышу.

Ветер дул злей, чем накануне. Тучи метались по небу.

Беглецы плотно прижались к заснеженной крыше. Внизу виднелись слабо освещенные тюремные корпуса. Слышны шаги часовых. Справа, по ту сторону заледенелой Невы, под пуховыми белыми шапками — серые хибары. И дорога вьется меж ними, уходит в лесок.

Ох, только бы добраться до той дороги! Тучи совсем разогнало. Луна круглым страшным глазом смотрит на беглецов.

Демидов приподнялся. Увидел на крепостной стене часового. Топчется, стучит ногой о ногу. К нему подошел второй часовой, говорят о чем-то. Опять зашагали по стене.

План у каторжан был такой: матрос должен напасть на часового; если он будет сопротивляться — убить его. Дальше — спуститься по стене, и через лед — на берег.

Но слишком светла ночь. Тревога неминуема. В такую светлынь далеко не уйдешь. Нет, нельзя бежать.

Демидов шепнул лежавшему рядом:

— Выждем ночь потемней. Передай другим: надо вернуться в камеру.

Двинулись обратно. Но первый же, кто дополз до проема, не удержался закоченелыми пальцами, сорвался вниз. Загремело железо.

Часовой увидел людей на крыше. Выстрелил, закричал.

По всему острову зазвенели звонки. Солдаты окружили Старую тюрьму. Они стреляли по беглецам…

— Били нас, — закончил свой рассказ Демидов, — ох, били. У меня руки и ноги отнялись. Ну, хоть чуток волю повидал, хоть подышал ею. В последний-то раз… Слышь, поклон от меня товарищам передай… Помер, скажи…

Иустин поставил кирпич в стену с таким чувством, будто бросил горсть земли на могилу человека.

Чужой он ему, а все-таки близок. Жаждой свободы близок. Возвратясь в четвертый корпус, Жук исполнил все, как просил Демидов. Погоревали о его злой судьбе, да ведь помочь нечем.

Крепость жила своими каторжными буднями. Умирали в ней люди, приходили новые.

Те, кто приходили, рассказывали такое, от чего на душе становилось смутно. Сведения были отрывочные. В общую картину их составить нелегко. Каждый рассказывал по-своему, как понимал и видел.

Считается, что в тюрьме люди живут с остановившимися часами. Нет, это не так. В тишине стук маятника слышней. Прислушиваются каторжане к миру, как к волнам Ладожского озера, что рокочут у стен.

Оказывается, который год уже идет война на Балканах. Черногорцы, сербы, болгары ополчились против турок. А Россия поддерживает славянских братьев. А Германия и сама не прочь прибрать их к рукам.

Повсюду, на землях и на морях, идут споры-раздоры: где торговать, где плавать, где руду копать и людей гнать в неволю и наживаться, набивать мошну. Спор — между царями, помещиками, заводчиками, а в драку толкают рабочих, крестьян. Земля в слезах народных — пусть еще и кровью обольется!

Всего муторней то, что творится на просторах матушки Руси, и здесь, под боком, в столичном Питере.

Чудеса, да и только. Столица, как в угаре, живет. За Нарвской, за Московской, за Невской заставами, где фабричные дымы стелются, в грязи и в копоти пропадают люди. В семьях с кваса на хлеб перебиваются. Заводы бастуют. А на Островах и в пригородных дорогих кабаках белыми петербургскими ночами без удержу льется вино. Разбогатевшие подрядчики, фабриканты, купцы празднуют