Шрифт:
Закладка:
Поблизости от Чекалова широкогрудый парень, страшно разевая рот, орал:
— Государю императору! Ура!
— Господину Пуанкаре! Ура!
Голос у него безнадежно охрип, и «ура» звучало наподобие гусиного сипения. В толпе смеялись…
О встрече на Невском проспекте скороходовец через несколько дней позабыл. Боевая наступила пора.
В Петербурге стало известно о забастовке бакинских нефтяников. В знак поддержки забастовал Путиловский завод. Солдаты открыли огонь по собравшимся на митинг рабочим.
Немного понадобилось времени, чтобы о случившемся узнали за Московской заставой и в других частях города. Повсюду остановились заводы.
Рабочие готовились на удар ответить ударом. Они опрокидывали фонарные столбы, конки, телеги, перегораживали улицы баррикадами.
Ждали боя, схватки. На баррикадах дежурили день и ночь. Чекалов не уходил с завала, который громоздился в пролете триумфальной арки, возле «Скорохода».
Но боя не было.
Мутная волна захлестнула Петербург. Потянулись крестные ходы с хоругвями и иконами. Колокольный звон тяжелыми всплесками наполнял воздух.
— Царский манифест! Война объявлена! — кричали газетчики.
Россия и вслед за нею Франция и Англия вступили в войну с Германией.
Вот когда Чекалов припомнил и коляску на Невском, и тех двоих, сидевших в ней, — французского президента и российского императора. Они-то наверняка знали, что должно произойти со дня на день…
Пешие полки шли через город. Кавалерия высекала искры из булыжной мостовой. Лошади, натягивая постромки, везли стальные жерла. Над дорогами, не опускаясь, висела пыль. На вокзалах непрестанно грузились эшелоны.
Все, что случилось затем, в памяти Чекалова было окутано туманом, сквозь который с трудом пробивались мысли.
Помнилась потайная явочная квартира на Забалканском проспекте, комната с прокуренным воздухом и горячие слова. Слова о том, что теперь главное — нести в народ и в армию правду о войне.
Потом… Что же произошло потом? Николай видел себя в шинели и шапке-бескозырке. Он — солдат, доброволец. Новочеркасские казармы на Охте. Маршировка на плацу. Окрики фельдфебелей.
А по вечерам, после развода часовых, когда казармы затихали, Чекалов шел за поленницу либо в закуток около пекарни. Сюда солдаты приходили, чтобы хоть ненадолго скрыться от глаз офицеров. Курили. Пели деревенские песни. Рассказывали сказки и случаи «из жизни».
Здесь прозвучал голос большевистского агитатора Николая Чекалова:
— Вот мы воюем, а зачем она нам, эта война? — спрашивал он. — Тебе нужна война, Сидорчук, или тебе, Иванов?.. Вас от семей оторвали, а ведь на полях рожь переспевает, осыпается… Война нужна капиталистам, богатеям для наживы, и земля — для наживы, и кровь наша — для наживы…
Кто-то из солдат, услышав такие речи, поинтересовался:
— Ты про что? Против царя, значит?
Другие — Чекалов запомнил скуластого степенного сибиряка — сгрудились, поддержали:
— Парень дело говорит, не перебивай!
Потом солдаты уже и сами звали Чекалова:
— Давай потолкуем…
Однажды в казарме фельдфебель подошел прямиком к койке Николая, перевернул соломенный тюфяк и вытащил оттуда листовки — видимо, точно знал он, где искать. Фельдфебель крикнул, чтобы поглядывали за «немецким шпионом», а сам с листовками побежал в штаб.
Солдаты зашумели. Хотелось им доискаться, кто предал. А сибиряк в ту же минуту подступил к Чекалову.
— Ты чего ждешь? Полевой суд — верная смерть. Беги, парень, беги!
И Николай бежал из казармы. Он выждал ночь в сторожке на охтенских огородах. Переоделся в драную рубаху, снятую с пугала, торчавшего на гряде, и пошел по темным улицам к Московским воротам.
С этого времени для Чекалова началась работа в глубоком подполье. «Товарища Виктора» знали на многих заводах. Его выступления запоминались искренностью, молодой горячностью. Но уже тогда он боролся с болезнью. С одного митинга его принесли на «Скороход» в беспамятстве.
Пришлось поместить Чекалова в больницу. Сознание к нему вернулось. Но он ослабел. По ночам бредил.
Однажды утром он очнулся и увидел старенькую сиделку, убиравшую палату. Сиделка подошла к нему, дряблой рукой поправила подушку и пришепетывая сказала:
— Не жилец ты, ох, не жилец. Я уж знаю… Всю-то ночь криком кричал. Какие-то улицы называл, хорониться наказывал.
— Какие улицы? — спросил Николай, холодея.
— Ну, разве упомнишь. Кажись, Забалканский, да Черниговскую и еще какие-то… Нет, не жилец ты. А такой молоденький. Ох-ох!
Старая с мокрой тряпкой полезла под кровать.
На следующий день товарищи пришли навестить Чекалова. Он рассказал им, что в бреду назвал адреса явок.
Палата была большая, битком набитая больными. Могли и не обратить внимания на бессвязные ночные выкрики. Но ведь бред может повториться, и даже наверное повторится. Что тогда? Ведь Николай мог бессознательно выдать всю организацию.
Не понимая, что он и сейчас в горячке, Чекалов просил, чтобы ему принесли мышьяк: он должен отравиться, иначе неизбежен провал.
Товарищи постарались успокоить его.
Для Николая наступили страшные дни. Он мысленно твердил себе: «Молчи! Молчи! Не выдай то, что тебе доверено. Не выдай». Он непрестанно думал об одном и том же, днем — безмолвно, ночью — бессознательно вслух.
Николай убедился в этом, когда сиделка снова повторила ему:
— Опять ты, горемычный, про какие-то улицы рассказывал. И жалобно так, слезно. Кто у тебя там?..
Говорила она это днем. А вечером увидела, что койка, на которой лежал молоденький больной, пуста.
Чекалов сбежал из больницы.
Он почти не понимал, что делает. Его шатало из стороны в сторону. Голова кружилась. Приходилось часто отдыхать.
Николай упрямо шел к вокзалу Ириновской дороги. На Выборгской он упал в канаву. Выбрался. Но на ноги подняться не смог. Пополз к Неве.
Чекалов опустил голову в быстро текущую воду. Так пролежал долго. Наверно, он потерял сознание. Потому что, когда опамятовался, уже светало.
До вокзала добрел к первому шлиссельбургскому поезду. На Николая никто не обращал внимания — мало ли в городе бездомной, обшарпанной голи?
В вагоне он забрался под лавку. Тут, в полутьме, на грязном, замусоренном полу, почувствовал себя в безопасности.
Чекалов слез не в заводском поселке, а раньше. Весь день прятался на болотах, в ельнике.
Едва стемнело, постучался в дом на краю поселка. Открылась обитая мешковиной дверь…
Семья Чекаловых ужинала. На непокрытом столе была рассыпана соль, валялись картофельные очистки.
Никто не узнал вошедшего человека. Одежда его была в клочьях. Лицо распухло. Руки в кровавых ссадинах. Глаза остекленели.
Только Елена Ивановна, выронив тарелку, бросилась к нему с криком:
— Колюшка!
Он хотел сделать еще шаг, но пошатнулся и упал.
35. Побывка
Николай
