— Пора и о семье подумать. Тяжко нам с отцом, подмога нужна. Поступил бы ты на завод, раз уж в учителя не вышел. А там бы и жениться можно.

Николай только головой качал. Мать сердилась:

— Непутевый ты. Все куда-то тянет тебя, заносит. А счастье — оно тут, под родительской крышей.

— Нет, мама, нет, — грустно говорил сын, — счастье не под крышей…

К морозам Николай окреп. При малейшем шуме на улице он уже сам спешил укрыться в сарае. В поселке о нем по-прежнему никто не знал.

Николай часто расспрашивал Мусю о школьных друзьях. Однажды попросил, чтобы она привела их.

Столяр Иван Вишняков, придя, солидно потряс руку товарища, сел на краешек стула. Зося звенела своим чистым голоском. Она изо всех сил старалась не разреветься, но не удержалась, всхлипнула, отвернулась.

— Какой ты стал худущий, Коля, — проговорила она, — и ты совсем, совсем другой.

— Погоди, мы с тобой как-нибудь вместе через Неву в школу сходим, в снежки поиграем.

— Нет, какие уж теперь снежки, — Зося кулачками докрасна растерла глаза.

— От слез девушки дурнеют, — заметил Николай и вдруг притворно нахмурил брови. — Эх, Зоська, ты была плаксой и осталась плаксой.

Она еще разок всхлипнула и покорно сказала:

— Не буду.

С Иваном у Чекалова был разговор серьезный. Столяр сообщил об аресте и ссылке дяди Игната и что вестей от него нет.

Заводские дела особенно интересовали Николая. Вишняков рассказал, что с началом войны немцев из поселка как метлой вымело. Завод перешел к русскому акционерному обществу. Но свои хозяева и мастера еще лютей немцев. Рабочие больше бастуют, чем работают. Самых непокорных хозяева угоняют на фронт.

Иван неожиданно заговорил словами Елены Ивановны, словно подслушал ее:

— Поступай, Коля, на завод. Ты же наш, шлиссельбургский. Чего тебя по свету носит?

— Покуда нельзя мне оставаться тут, — уклонился от прямого ответа Чекалов, — рад бы, а нельзя…

Вскоре и Елена Ивановна сообразила: нельзя в поселке оставаться сыну.

Полицейский унтер опять наведался, да так ловко, что Николай едва успел спрятаться. По пути задел кадушку в сарае, она загремела, покатилась. Стук негромкий, а матери показалось — дом рушится. Унтер пошел в сарай, но в темноте ничего не разобрал.

— При первом известии о Николае Михайлове Чекалове непременно сообщите в участок, — предупредил полицейский, — мы весьма им интересуемся.

По-видимому, жилье Чекаловых было взято под наблюдение — здесь стали часто похаживать очень любопытные, неизвестные люди.

Зимней ночью Елена Ивановна проводила Николая; Муся простилась с ним днем.

— Не горюй, родимая, — сказал сын, — считай, что я на побывку приезжал. И вот побывка кончилась.

Мать подвела его к переднему углу и сняла образ с потемневшей позолотой.

— Зачем это, мама? — спросил сын.

Елена Ивановна строго взглянула и несильными, дрожащими руками подняла образ.

Николай наклонил голову. Он подумал о том, знает ли мать, на что благословляет его?

Елена Ивановна отпустила сына в ночь, в мир, стонущий, ревущий, громыхающий войной.

36. «Парламент»

«Мама! Не получил еще ни одного письма от тебя — война и у нас вызвала маленькие заминки… Сообщай только газетные, следовательно, прошедшие через военную цензуру вести о войне… Достань, по крайней мере, одну хорошую карту России и Западной Европы… События развертываются с такой быстротой, что кажется, будто с того воскресенья прошло ужасно много времени. От всякой философии воздерживаюсь».

«Странное время, безумное время. Там кипит борьба не на жизнь, а на смерть. Здесь борьба словесная… В общем, у меня окристаллизовались две тенденции — резко отрицательное отношение к войне до конца, притом не пассивное, а активное…»

Из дневников и писем В. Лихтенштадта.

Крепость объявлена на военном положении. В мастерских шьют сапоги и рукавицы для фронта.

Гудема ходит в наваченном мундире, грудь — колесом, усы — стрелками, сапоги — сплошное сияние. Бравый офицер. Но туда, где пули свистят и рвутся снаряды, не спешит. На то государева воля, он будет неукоснительно выполнять свой долг здесь, на невском острове.

В речах Гудемы, обращенных к каторжанам, появились новые, рокочущие нотки:

— Вам теперь — ниже травы клониться. Никаких протестов! Не то по закону военного времени…

Помощник начальника внушительно и торжественно поднимал кулак, как бы желая убедить, что вот он и есть, закон военного времени.

— Теперь все равно, вор ты, грабитель или смутьян, — продолжал Гудема. — Хоть душа у тебя каторжная, ты должен быть привержен государю и отечеству… Вы, скоты, прощелыги, мерзавцы, берите пример с О’ Бриена де Ласси!

О’ Бриен де Ласси первый заявил о своих верноподданнических чувствах. Он написал длинное и витиеватое письмо, в котором подробно, даже с какими-то математическими расчетами излагал тщательно разработанный им проект.

Он, инженер де Ласси, берется построить подводную лодку с чудовищным огневым вооружением. На такой лодке можно незаметно подойти к берегам Германии и испепелить все живое на много верст в окружности.

Отравителя расковали. Он важно ходил по острову и глубокомысленно морщил лоб.

— От моего изобретения, — говорил он и повертывал маленькую, индюшечью голову на тощей шее, — зависит течение войны!

Каторжане расспрашивали его о будущей подводной лодке. Изобретатель поднимал палец и переходил на шепот:

— Не могу. Государственная тайна. Но поверьте, когда мой «Наутилус» появится в Балтийском море, в военных действиях произойдет полнейший переворот. Несомненно!

По-жюльверновски «Наутилосом» называл де Ласси свое детище. Он строил его у островной пристани. Но ничего похожего на грозную подводную лодку не получалось. Нева уносила щепки…

Каторжане жадно ловили каждую весть о войне. Чтение правительственных «Ведомостей» с официальными сводками не возбранялось начальством.

На первых порах эти сводки были полны славословий по случаю побед на Юго-Западном фронте и разгрома турок под Сарыкамышем.

Потом славословия сменились туманными сообщениями о тяжелых боях у Горлицы, в Галиции, в Польше. Там русские войска отходили на подготовленные позиции.

Все чаще в сводках попадались зловещие слова: «На фронте без перемен».

Заключенные давно уже научились читать сводки «между строк» и вполне отдавали себе отчет в истинном положении дела.

Читали они «между строк» и письма, получаемые от родных. Многие из этих писем были написаны по-особому: чернилами — для цензуры, картофельным или лимонным соком — для адресата. Стоило слегка подогреть исписанный таким образом листок, и в пробелах проступали скрытые слова.

Цензура знала об этих уловках. Письма перечеркивались крест-накрест специальным проявляющим составом. Но кое-что все же доходило в крепость.

Появились на острове и фронтовики, приговоренные к каторге за нарушение присяги. Они рассказывали о страшном.

Поля сражений завалены трупами. Десятки тысяч убитых и раненых. Еще больше