Здесь, на краю города, на улице Мари-Роз он встретился с Лениным и навсегда стал его верным учеником и помощником.

В начале девятьсот двенадцатого года Орджоникидзе, избранный членом ленинского Центрального комитета партии, снова в России.

Охранка охотится за Орджоникидзе. Московские сыщики едут с ним в поезде и передают его петербургским. Незадолго перед тем Серго получил из-за границы рукопись листовки, написанной Владимиром Ильичом.

Орджоникидзе не подозревает, что точная копия ее находится в руках охранки и что копию доставил предатель, пробравшийся в ряды партии.

В Петербурге, на людной улице, Серго арестовали.

Так он стал узником каторжного острова.

В Шлиссельбургской крепости об отважном кавказце заключенные узнали не сразу, и далеко не все. А те, кто узнали, оберегая Серго, рассказывали о нем немного.

Но, должно быть, такого человека, как Орджоникидзе, затаить нельзя. Сталь, она ведь и по виду — сталь.

Революционеры, заточенные в крепости, были уже признанными революционерами, признанными даже полицией. Но почти все они искали верных путей, многие колебались, многие путались среди народившихся на Руси политических партий.

Орджоникидзе не колебался. Его жизнь и взгляды — прямые, цельные, до конца ясные. Он — ленинец.

Когда Лихтенштадт думал о Серго, искал встречи с ним, он, может быть, даже для самого себя безотчетно, хотел занять у него этой прямоты и силы.

Иустин Жук, узнав об Орджоникидзе и его работе для революции, подумал о том, как мало успел сделать он сам.

«Настоящий боевой революционер!» — такое мнение сложилось у каторжан о новом островном обитателе.

В числе первых свел с ним знакомство Федор Петров. Как-то они вместе таскали кули с углем в кочегарку.

Петров улучил минуту, когда конвойные увлеклись разговором, и подошел к Серго. Он сказал ему по-докторски:

— Давайте-ка я послушаю вас, батенька.

Петров приложил ухо к его груди, быстро и ловко простучал ее.

— Имейте в виду, — предупредил каторжный доктор, — здешний край для жителей юга губителен.

— Не пугайте, — ответил Серго, — я ведь и сам медик.

Наверно, он прочел огорчение в глазах Петрова. Поспешил успокоить его:

— Я бывал и не в таких переделках. В тайге климат похуже.

Серго шагал в своих широких штанах, грубой куртке, съехавшей на затылок шапке с полукруглыми наушниками.

Казалось, он посмеивается над этой нелепой одеждой и над тюремщиками, которые вздумали упрятать его в приозерную глухомань.

31. «Заразное отделение»

Зимой каторжане рубили на озере лед. Плотной цепочкой их окружали солдаты. Все-таки от простора, от летящего ветра захватывало дыхание. У людей, привыкших к полутемным камерам, ломило глаза от обилия света.

Рубкой распоряжался надзиратель из своры Цезаря. Об этом человеке было известно, что он гвардейский унтер-офицер, участник многих карательных экспедиций. Его ненавидели. Он знал об этом и ненавидел заключенных.

— Поторапливайтесь! — кричал он на каторжан. — А то в лед вмерзнете!

Среди работавших был молодой добродушный армянин Алтунов, ни слова не говоривший по-русски.

Отбитые тяжелые глыбы держались на плаву. Под них подводили веревки и впятером-вшестером тянули. Иустин Жук растирал побелевшие щеки, говорил товарищам:

— Смотрите, какая красивая Ладога. А морозец ой-ой!

Он вместе со всеми тащил обледеневшие веревки, и в ту минуту, как глыба, раскачиваясь, обнажала зеленый, сверкающий массив, громко подсчитывал:

— Четвертая…

Солнечные лучи дробились в острых гранях, разлетались яркими брызгами. В проруби колыхалась черная вода.

Надзиратель вынул из кармана полушубка бутылку, зубами выдернул пробку, одним духом опорожнил бутылку наполовину.

— Поторапливайся, голь перекатная! — кричал он на каторжан.

Ему все казалось, что «голь перекатная» работает лениво, через пень колоду валит, а всех ленивей — Алтунов.

Он толкнул армянина.

— Как держишь? — и выхваченной веревкой задел его по лицу.

Алтунов покорно отошел на шаг, снова взял веревку и, скользя, оступаясь, потянул из последних сил.

Заскучавший надзиратель решил потешиться. Он заговорил с армянином будто на его родном языке. Называл его «Мухамедом», ломал слова. Солдаты хохотали.

Алтунов затравленно озирался. Он попробовал и сам улыбнуться, несмело, виновато.

— Как держишь? — надзиратель снова ткнул его концом веревки.

Алтунов вдруг подскочил к обидчику. В эту минуту всегда тихого, бессловесного каторжанина было невозможно узнать. Губы крепко сжаты. В глазах — отчаяние и решимость.

Он обхватил надзирателя и вместе с ним шагнул к проруби. Никто не успел помешать. Полетели брызги. В воде барахтались двое.

В первую минуту все отшатнулись. Алтунова затягивало под лед. Окровавленными пальцами он пытался зацепиться за кромку.

Иустин подбежал к проруби с санями, на которых отвозили в крепость ледяные глыбы. Он растянулся на краю проруби и столкнул сани в воду. За них ухватились одновременно каторжанин и надзиратель.

Вытащили обоих. Солдаты набросились на обеспамятевшего Алтунова и долго топтали его сапогами…

Этот случай на ладожском льду обсуждался повсюду в крепости. Он свидетельствовал о том, что обещания Зимберга, данные во время голодовки, ничего не значили. Никто не мешал надзирателям издеваться над заключенными.

Тогда же на острове узнали и о поступке Серго Орджоникидзе. Он потребовал, чтобы в камеру пришел комендант, и здесь крикнул ему:

— Мы не потерпим издевательств! Увольте варвара-надзирателя!

В крепости с беспокойством следили за судьбой Алтунова. Его привели на суд прямо из карцера.

Подробности суда стали известны позже, по отрывочным рассказам. Алтунов ничего не понимал из того, что говорили господа в мундирах с золотыми пуговицами.

Его и не спрашивали ни о чем. Отвечал надзиратель, вместе с которым он побывал в проруби.

Каторжанин и решил, что судят не его, а надзирателя, злого мучителя.

Алтунова приговорили к повешению. Он уяснил смысл приговора только в камере смертников.

Все это происходило в дни трехсотлетия дома Романовых. На каторге, особенно уголовные, ждали амнистии. Одним виделась в близком будущем свобода, другие не сомневались в сокращении срока и высчитывали время, когда смогут снова обнять своих родных. «Вечники» же надеялись, что им дадут «срок». Орлов, повеселев, говорил Жуку:

— Я крепкий, я доживу до свободы. Как выйду, стану на земле работать, я могу.

И спрашивал, пытливо заглядывая в глаза Иустину:

— Как думаешь, доживу?

Жуку было жаль его. Но лгать не хотел.

— Не слишком надейся на Романовых! — посоветовал он.

В день торжества трехсотлетия каторжане выловили в похлебке по куску мяса. Вот и весь праздник.

Однако была и амнистия. Только очень куцая, как и всё, что делал в те годы кровавый потомок громогласного Петра.

Амнистия коснулась только одного Алтунова. Казнь ему заменили вечной каторгой.

Но он уже не мог оценить эту милость. Даже когда его перевели в общую камеру, он, услышав шаги в коридоре, вздрагивал, забивался в