В ворота постоялого двора проехал обоз. Над набережной надолго повисла серая завеса теплой пыли…

Здесь никого не интересовало то, что происходит на каторжном острове. Но «ситцевики» и «медвежатники», слесари, кузнецы, столяры и ткачихи, встретясь, спрашивали друг друга:

— Поют?

И спешили на косу.

Через Новоладожский канал, в котором плескалась бурая вода, скользили лодки. Расстояние невелико. Пять-шесть сильных взмахов весел — и ты уже на косе.

Народу тут собралось порядочно. Все толпились на скате, поближе к крепости. Отсюда хорошо видны ее стены, серый гранит и над ним кирпичные нагромождения тюремных корпусов.

На косе люди разговаривали шепотом, иначе ничего не услышать оттуда, из крепости.

Зосе сначала показалось, просто волны шумят и чайки кричат, бросаясь за рыбой. Но вскоре она услышала пение, тихо разносившееся над водой.

— Дядя Игнат, что они поют? — спросила девушка слесаря.

— «Марсельезу», родная моя, вот что поют.

Лицо у слесаря как-то размякло от волнения. У него вздрагивали усы.

Зося огляделась. Все слушали неподвижно, зачарованно. Словно боялись неосторожным словом, резким жестом спугнуть видение. Уж не чудит ли это ладожская мара́, обманывая на сей раз не глаза, а слух?

Но нет, на острове пели. Ясно слышались мужские голоса.

Старик с белой, на концах пожелтелой бородой потянулся к слесарю:

— Как себя помню, крепость молчала. Будто там все перемерли. А ведь живы? — спрашивал он, не веря себе.

Вот запели и на косе. Зося слышала густой голос дяди Игната:

Отречемся от старого мира!

Ванюшка, выпятив грудь, подставив лицо солнцу, звонко выводил:

Отречемся от старого мира!

И тоненький Зосин голосок полетел над Невой, как птица на прозрачных крыльях.

Кто-то испугался песни, бочком, бочком, ни на кого не глядя, — к лодке. И торопливо, сбрасывая брызги, замелькали весла. Но оставшиеся встали ближе друг к другу. Зосе было тесно в толпе. Она держалась за руку дяди Игната.

Вдруг на канале зашумела вода. Забухали сапоги по камням. Мелькнули сабли. Полицейские били ими плашмя.

Толпу прижали к воде. Людям деваться некуда.

«За что? За что? — проносится в голове девушки. — Ах, это песня!» Девушке страшно, что и она пела со всеми и вот сейчас ее ударят.

Но ударили не ее.

Зося видела: большущий, как лошадь, городовой схватил за горло дядю Игната, трясет его и раскрытым ртом дышат ему в лицо. Зося взвизгнула и вцепилась зубами в жилистую, поросшую волосами руку.

В ту же минуту ее оттолкнули. Она упала, но сразу вскочила на ноги.

Девушка бежала по косе в сторону озера. Она бежала и слышала, как сапоги городового раскидывают песок. Оглянулась и увидела протянутые к ней руки. Верткая, как змейка, она скользнула в сторону и с разбегу плюхнулась в воду.

Зося плавала плохо, безалаберно колотила растопыренными пятернями. Наглоталась жирной воды. Но в канале течение слабое. Зося выбралась на противоположный берег и рассмеялась: городовой с косы грозил ей кулаком.

Болотистый лесок здесь подступал вплотную к Шлиссельбургу. Зося растянула на пеньке свое мокрое платье. А сама легла на теплую, пахнущую травами землю.

Девушка долго смотрела на небо, потом перестала смотреть, потому что это мешало ей думать. «Почему я сегодня такая счастливая, не знаешь?» — спросила она у букашки, ползущей по осоке, и о том же спросила у земляничинки, колыхавшейся под зубчатым, мохнатеньким снизу листком.

Земляничинку она сорвала и медленно раздавила ее языком. А листочек размяла в руке — у него был медовый, солнечный запах. «Я сегодня пела со всеми, с дядей Игнатом, и с Ванюшкой, и с теми, в крепости!» — объяснила она букашке и листочку.

Она еще не знала, что можно быть счастливой оттого, что все поют, и ты с ними…

Платье не высыхало. Зося надела его мокрым.

У нее не было медяка на перевоз. Пришлось ждать попутной рыбацкой лодки.

В поселке Зося, не заходя домой, побежала к Мусе.

Они сели у пруда, затканного ряской, и долго шептались. Зося рассказала обо всем, что случилось сегодня на косе.

Теперь все это казалось ей только забавным. Она в смехе морщила нос и щурила зеленоватые глаза.

Муся смотрела на подружку — та вскочила, по-мальчишески размахнулась и бросила камень в пруд. Мокрое платье обтянуло ее.

— А ведь ты красивая, Зоська, — сказала Муся, — ох, какая ты красивая.

28. Заводской гудок

Осенью завод забастовал.

Началось это днем. На котельной загудел гудок. Его протяжный, угрожающий рев, не стихая, несся над озером и лесами.

Жены и матери со всего поселка кинулись к проходной. Может, на заводе пожар, или обвал, или какое иное несчастье?

Ворота были закрыты. За ними все тихо.

Женщины не расходились, встревоженные загадочным гудком. Они, переговариваясь, сидели на обочинах дороги. Но две или три все время дежурили возле ограды. Они-то в конце дня и возвестили:

— Цеховые пошли!

Женщины столпились у ограды. Кое-где и доски выворотили, чтобы лучше видеть.

Казалось, ничего особенного не происходит. Рабочие заполняли двор, шли к воротам.

Но нет, очень много людей, и движутся они, как грозовая туча. А что это катится впереди? Тачка! Простая тачка, в которой гарь на отвал вывозят.

Женщины зашумели. Затрещала ограда.

Вот уже можно разглядеть здоровенного молотового из кузницы. Рубаха у него расстегнута. Кулаки, сжимающие поручни тачки, до черноты набухли. Железное колесо кривится на оси, повизгивает.

Кузнец с хода ударил в ворота, несколько рабочих нажали плечами — затворы разлетелись щепой.

И тогда все разглядели, что в тачке — старший мастер. Это был придирчивый, злобный человек, которого ненавидели рабочие. Он служил хозяевам не только из-за денег и подачек. Ему нравилась власть над безответными людьми.

В цехах он штрафовал за неточно сделанную деталь, за неучтивое слово, за хмурый взгляд. Случалось, что рабочему выдавалась только половина получки по приказанию мастера. Другую половину надо было выпрашивать, жалобить его видом голодных детей, ходить к нему домой. Он заставлял колоть дрова, копать огород или вывозить навоз из конюшни. Потом давал записку в кассу.

Старший мастер одевался по-господски, в шерстяную пару с белым жилетом. По поселку он ходил важный, с людьми говорил вполголоса, сквозь зубы, и перебирал при этом брелоки серебряных часов.

Сейчас он сидел в тачке, перепуганный. Выбритым подбородком стукался о свои худые колени.

Заводские ребятишки бежали рядом, восторженно вопили. Мастеру кинули кусок рогожи. Он закрыл ею лицо.