Будто нечаянно бросил он алые лепестки на землю, у стены, где все еще виднелась зарубка от удара лопаты…

Наилучшим садовником на острове оказался Иван Письменчук. Он умело вскапывал грядки, поливал их. Он же сообщал всем в камере, когда появлялись ростки, набухала завязь, проклевывались бутоны.

— Правду сказать, — делился Письменчук своими мыслями, — не верил я, что тут, в крепости, без солнца, на ветру расцветут цветы… А вот же они, вот!

Как раз тогда из карцера возвратился Богданов, — начальник за что-то сильно невзлюбил этого каторжанина и заставлял его частенько навещать Светличную башню.

Богданов вернулся грязный, взлохмаченный, с отекшим лицом. Он растянулся на нарах и произнес изменившимся голосом:

— Понимаете, какое дело… Ведут меня из карцера. Ноги еле передвигаю. Белый свет не мил, жить не хочется… И вдруг вижу — у самого нашего корпуса, у опротивевших кирпичных стен, поднялись на тонюсеньких стебельках цветы. Поверите, конвойные орут, а я на колени встал, нюхаю левкои. На душе у меня просветлело. Есть же на свете красота! А ведь красота — это та же правда… Вот о чем я подумал, товарищи…

Владимир видел, как волнуется Богданов, и слова у него лихорадочные. Эта смена упадка и возбуждения была хорошо известна всем, побывавшим в башенных карцерах.

— Отдыхай, — посоветовал ему Лихтенштадт, — окрепнешь, станешь помогать Письменчуку. А то он все ругается, что у нас лапы слишком огрубели для садового ремесла…

Несказанную радость давали цветы людям, обделенным счастьем.

У каторжан появилось новое занятие. Они засушивали колокольчики, анютины глазки. Посылали их родным в Петербург.

В городе тогда в большом ходу были открытки с цветами: «Привет из Палермо», «Привет из Лозанны». Но всего дороже ценились открытки с скромными засушенными букетиками без всякой надписи. Их можно было достать на лотереях Красного креста…

Для Владимира Лихтенштадта в эти месяцы наступил очень важный этап его духовной жизни. Устанавливалось мировоззрение революционера. Он понимал, — это уж навсегда, до конца дней.

Владимир не расставался с «Фаустом».

Он читал и перечитывал книгу. Искал ответы на вопросы, мучившие его в юности на свободе, и в зрелые годы — здесь, в крепости. Прочтя до середины, он снова возвращался к начальным строчкам:

«Кто сколько-нибудь знаком с философской литературой, тот должен знать, что едва ли найдется хоть один современный профессор философии (а также теологии), который бы не занимался прямо или косвенно опровержением материализма».

Это писал не Гете. Так Ленин начинал свою книгу «Материализм и эмпириокритицизм».

В книге Ленина Лихтенштадта поразила кристальная ясность мысли, неотвратимая сила убеждения. Своих идейных противников он не развенчивал, он их морально уничтожал. Только в самом начале ленинская усмешка могла показаться добродушной. Через несколько страниц становилась очевидной ее беспощадность.

Ленин открывал новый мир, где все было в развитии, в борьбе и самое главное — в руках человеческих.

Лихтенштадт долго жил мыслями и настроениями этой книги.

Он даже не представлял себе, как выглядит человек, ее написавший. Но чувствовал его рядом с собой. Владимиру казалось, что в каземате становится больше воздуха и в запыленных окнах больше света…

В тюремную библиотеку пришла заявка на «Фауста» из третьего корпуса. Лихтенштадт узнал того, кто на заявке подписался номером. Это был Жадановский.

Прежде чем отправить «переодетую» книгу, Владимир на второй странице, на второй строке сверху, над буквой «в» поставил карандашом точку. Пропустив две страницы, отметил букву «е». И так в разных местах — еще десятки букв.

Каторжане, получая библиотечные книги, чуть ли не на свет просматривали каждую страницу в поисках знаков.

На этот раз знаки будут найдены. По ним при старании и затрате немалого времени — тем и другим каторжане располагают в избытке — можно прочесть фразу: «Великая книга. Великие мысли».

Так ленинский труд начал свое сокровенное, через замки и стены, шествие по крепости.

И так была сделана первая попытка тайнописи, которая затем связала почти всех заключенных на острове.

В том году, больше чем когда бы то ни было, крепость жила ожиданием вестей из большого мира. Что происходит там, за стенами, за Невой, в городах и селах России?

Эти вести долетали иногда самым неожиданным образом.

Одну из них, волнующую и удивительную, первым узнал Жук.

Он разворачивал пакет с калачом, полученным в передаче от Красного креста. Снял белую бумагу, стянутую тесемкой. Под нею оказался газетный клочок.

Кусок газеты заинтересовал Иустина. Он осторожно расправил его на колене, принялся читать.

Но мятая, местами порванная бумага не сохранила полного очертания букв. Жук позвал Владимира. Вместе они разбирали слово за словом, с большими пропусками:

«Витимско-Олекминская тайга… Ленские золотые прииски… Рабочая стачка… Посланы войска… Свыше 500 убитых и раненых…»

Иустин и Владимир переглянулись. Оба были бледны.

Что же это такое? Новое Кровавое воскресенье? На этот раз в Сибири?

На острове должны немедленно узнать о случившемся!

Стуковка, банная «ховира», книжная тайнопись — все было пущено в ход, чтобы оповестить узников о новом преступлении царского правительства.

Миновало около месяца, раньше чем пришла новая весточка с воли. Это была записка на папиросной бумаге, всунутая в корешок одной из присланных книг. Почерк был незнаком Владимиру.

Записка сообщала, что повсюду в стране бастуют рабочие, протестуя против Ленского расстрела.

И опять заработали тюремные «телеграф» и «почта».

25. Марсельеза

Никто не мог впоследствии точно объяснить, как это началось. Раскаты народного гнева донеслись до острова на Неве? Крепостное начальство неосторожно вздумало «подтянуть» каторжан? Или судьба Богданова всех так взволновала?

Скорее всего каждое из этих обстоятельств сыграло свою роль. Они сплелись, и случилось непредвиденное.

На каторгу посыпались один за другим запреты. Переписку с родными сократили. Книжные заказы урезали, а потом они и вовсе застряли в тюремном управлении. Даже больным теперь нельзя было покупать продукты на деньги, заработанные в мастерских.

Надзиратели, всегда грубые, стали еще грубее. Иначе как на ты к заключенным не обращались. При случае пускали в ход кулаки.

Все говорило о том, что Зимберг решил «завинтить покрепче», внушительно напомнить каторжанам, кто они есть и что права человеческие не для них. «Психология» была отставлена. Начальник крепости в свои розовые ладошки взял кнут…

Каждый каторжанин почувствовал это.

В камере, где находился Иустин, одним человеком стало меньше. После очередной отсидки не вернулся Богданов. Вскоре стало известно, что его поместили в Старую тюрьму.

Несколько дней спустя, во время прогулки, Жук увидел странную картину. Солдаты, сгрудясь, вели кого-то через двор. Человек упирался. Иустин мог разглядеть только его плечи и один оборванный рукав.

Вдруг толпа