— За что? Не пойду, не пойду!

Жук узнал голос Богданова и сразу же увидел его лицо, остановившиеся глаза, искривленный рот. Солдаты заспешили. Скрипнула входная дверь «зверинца». Стукнул подвешенный к ней кирпич…

Не один Иустин, многие были свидетелями происшествия на дворе. Никто не знал, что с Богдановым. Крепость как бы притихла в ожидании событий. В корпусах через стены задавались вопросы, высказывались предположения, догадки.

Почти в одно время возле народовольческой тюрьмы и на дорожке, ведущей от четвертого корпуса, заключенные неприметно подняли два подброшенных хлебных шарика. Такими шариками в крепости пользовались для срочных сообщений. Точно так же когда-то моряки, терпящие бедствие, бросали в океан бутылку с письмом, в надежде, что она попадет в руки добрых людей.

В хлебные шарики были вложены одинаковые коротенькие записки. Заключенные Старой тюрьмы рассказывали о том, что у них стряслось. Некий тюремный чин обходил камеры. Ему показалось, будто Богданов замешкался, поднимаясь навстречу начальству. Чин обозвал его «коровой».

Все находившиеся рядом слышали это и были возмущены. Богданов закричал:

— Как вы смеете оскорблять? Требую извинения!

Чин опешил, затрудняясь ответить на такое невероятное требование, — не то рассердиться, не то рассмеяться.

— Перед тобой я должен извиниться? — спросил он. — Ты, паскуда! От коровы хоть польза есть, а от тебя что?

Богданова отвели в «зверинец» и выпороли за дерзость.

Описывались подробности порки. Его били размоченными прутами. Он не стонал, но прокусил насквозь руку. Удары наносили по залитой кровью спине. После тридцатого он потерял сознание. Били полумертвого…

Старая тюрьма начинает протест и просит поддержки!

Четвертый и третий корпуса откликнулись немедленно. В камере Лихтенштадта никто не поднялся на вечернюю поверку. Надзиратель называл номера — в ответ молчание. По каменным плитам прозвучали тяжелые шаги Гудемы.

— Встать! — рявкнул он, едва переступив порог.

Все остались на своих местах. Гудема бросался к одному, к другому, силой поднимал на ноги. Но стоило ему отойти, каторжане снова садились. В таком запале помощника начальника крепости давно не видывали. Обычного лоска и следа не осталось. Басовый рокочущий голос сорвался на визг:

— Что тут происходит?

Тишина. И в тишине раздались слова, сказанные Иустином Жуком:

— Поди спроси в Старой тюрьме!

— Всех в карцер! — проревел Гудема.

Но ни в этот день, ни в следующий в карцер никого не увели. До сих пор не бывало, чтобы угроза наказания оставалась невыполненной. Каторжане недоумевали, почему за ними не приходят солдаты?

Все объяснялось просто. То же самое, что случилось в камере Лихтенштадта, по-разному происходило повсюду. Карцеры в Светличной, карцеры в корпусах уже переполнены. Протест охватил весь остров. Камеры по ночам вели горячие переговоры стуком. Перебрасывались записки. Обсуждались цели протеста.

Четвертый корпус обходил Василий Иванович Зимберг. Только в «Собачьем кутке» его встретили стоя. Во всех остальных камерах появления начальства не замечали.

Зимберг задавал один и тот же вопрос:

— Какие есть просьбы?

Ответил ему Владимир Лихтенштадт. Он стоял среди каторжан, одетый в пропотевшую черную куртку с коричневыми руками, на голове шапка-блин. Зимберг смотрел на него мигающими маленькими глазами.

— Просьб нет, — сказал Владимир, — у нас требования.

Каторжане тесней обступили его. Начальник крепости ждал, что последует дальше. Владимир отчетливо произносил каждое слово:

— Мы требуем, чтобы телесные наказания были навсегда запрещены. Звери-надзиратели должны быть уволены. Тридцатисуточного заключения в карцер впредь не допускать, так как это неприкрытое убийство. Требуем для нашей библиотеки книг по общественным вопросам.

Зимберг выслушал до конца. Ушел, ничего не ответив.

В тот же день вся крепость узнала, что требования предъявлены. Теперь надо было держаться вместе во что бы то ни стало.

Как и прежде в важных случаях, каторжане прислушивались к голосу Лихтенштадта, Петрова, Жадановского. От них ждали решающего совета. Заключенный, получив от соседа «депешу», запрашивал «подпись». И если ему называли одно из трех имен, точно следовал указанию. Каждый из троих советовал и настаивал на одном: не прекращать протест, пока не будут удовлетворены требования. Каторжане больше не подчинялись свисткам и командам надзирателей.

Крепость пела. Из цитадели, отгороженной толстой стеной, звуки не долетали. Но из «народовольческого» корпуса, приглушенные камнем и расстоянием, слышались слова «Марсельезы», гимна бунтарей:

Отречемся от старого мира!

Напев подхватили в четвертом корпусе:

Вставай, подымайся, рабочий народ,

Иди на врага, люд голодный!

Удивительная, странная сила была в этой песне узников. Они не подходили к окнам, чтобы не дать охране возможности стрелять. Не было видно поющих, сливались слова. Казалось, это стены издают сплошной и грозный гул. Он был слышен далеко.

В один из дней случилось небывалое в двухвековой истории государевой темницы.

Песня бунтарей перелетела через Неву и возвратилась обратно.

Вначале каторжные не поняли, что происходит. Им почудилось, «Марсельезу» поют где-то очень далеко и нестройно. В четвертом корпусе решили, что наконец-то прорвался голос цитадели. Но звуки слышались совсем с другого направления.

Иустин не выдержал, взгромоздился на покатое окно. То, что он увидел, заставило его закричать во всю глотку:

— Товарищи! Смотрите, товарищи!

На плоской песчаной косе Новоладожского канала, отделенной от острова узкой полосой воды, толпился народ. Махали платками, шапками. Пели:

Отречемся от старого мира!

В камерах по всему верхнему этажу зазвенели стекла. Там видели то же, что видел Иустин. Высаживали окна, чтобы лучше слышать.

Гладь канала пересекла лодка с полицейскими. На солнце ярко блестели белые кителя и эфесы сабель. Можно было различить, как полицейские, махая саблями, разгоняют поющих.

На следующий день толпа снова собралась на косе. Хитроумный Василий Иванович вынес на балкон комендантского дома граммофон с раструбом самоварного цвета. Быстрый и звучный краковяк мешал перекличке голосов с острова и косы.

Тогда в крепости стали петь на заре. В этот час на Ладоге бывает особенно тихо.

Полицейские никого не пускали через канал. На косе пусто. Но рыбаки делали крюк по озеру и, входя в Неву, слышали, как поют каторжане.

Протест заключенных разрастался. К политическим присоединились уголовные. Все они отказывались подчиняться режиму каторги. С начальством не здоровались и ни в какие разговоры не вступали. Надо было ждать применения силы, оружия. Но и в этом случае решили не покоряться.

Однажды, в середине дня, Владимир услышал из своей камеры звон шпор, стук прикладов, задевающих о стены.

В камеру ввалились надзиратели с револьверами. Солдаты остались в коридоре. Среди них не сразу можно было разглядеть маленького полковника с орденами на мундире. Позже выяснилось, что это