Он подскакал вплотную к Даниэлю, осадил горячего коня, ласково погладил животное — успокойся, успокойся! — немножко покрасовался, секунду потешил себя, взирая на Даниэля сверху вниз. Тот поднял к нему лицо, лоб в морщинах, веки прищурены: не то солнце слепит, не то от неудовольствия сморщился, а хоть бы и так?

Макс пружинисто соскочил с коня. Рукопожатие. Он умел проявить великодушие — со всего размаха шлепнул лапищу в ладонь Друската, сильное пожатие, как в годы дружбы, как меж людьми, которые друг друга ценят и с радостью здороваются, встречаясь после долгой разлуки.

Макс чуть склонил голову к плечу, заглядывая Даниэлю в лицо, с улыбкой, разумеется, но подняв брови... боже сохрани, никакой иронии! Ситуация и без того более чем щекотливая: руководитель сельской бедноты вызвал богатейшего хозяина, причем не к затянутому кумачом столу в ревтрибунал, а к липе — на памятное место... некогда мы были заодно, но еще из-за Хильды первый раз сцепились, мужская дружба крепка до поры до времени, пока бабы не вмешаются... лишь одному из нас было дано одержать верх.

Шлепок по крупу коня: проваливай!

«Ну, — начал Макс. — В чем дело?»

Помахивая хлыстом, он лениво направился к валунам, к которым тянутся узловатые корни липы; второй пошел следом. Небось, руки чешутся засветить мне разок по черепку, дай-ка я лучше обернусь — взгляд через плечо, — ну и глаза у мужика, как у фанатика. Макс был убежден, что именно так смотрел тот монах, Савонарола, которого сожгли.

Они уселись на камни, друг против друга. Даниэль явно затруднялся начать разговор, он искал сигареты, безуспешно ощупывая карманы. Макс протянул ему пачку.

«Не знаю, куришь ты такие или нет, они ведь оттуда, от твоего классового врага. У нас на Западе старушка тетя живет».

Оба закурили.

Макс нагло уставился на Даниэля, тот проводил взглядом дымок сигареты, потом наконец сказал:

«Когда-то мы дружили...»

Макс счел, что лучший способ защиты — нападение, и перебил его на первой же фразе:

«Я с тобой не порывал. Это ты чураешься моего дома. Может, так и надо. Мне рассказывали, как один из Верана, молодой здоровый парень, заработал неприятности по партийной линии, закрутив с дочкой пекаря. — Штефан поднял руку и погрозил пальцем: — Никаких отношений, разве что с товарищами по классу, сам понимаешь».

Даниэль потер лоб:

«Ты знаешь, как я попал в деревню, и как я здесь жил, и как много значила для меня дружба с тобой. Но что ни говори, мы разные люди, ты прешь напролом, лишь бы тебе было выгодно...»

«Продолжай, продолжай», — заметил Макс.

«Ты, видно, никак понять не можешь, что до сих пор я сдерживался ради нашей дружбы».

Макс невольно рассмеялся:

«Жмешь на меня».

«Пока нет, — сказал Даниэль. — Но все может, конечно, и измениться».

«Ну-ну, — вставил Макс, — все, значит, еще впереди!»

«Я всегда надеялся, — продолжал Даниэль, — ты поймешь, что́ сейчас поставлено на карту, в любой газете можно прочесть, по радио услышать, если поймать соответствующую станцию, я много раз всем объяснял».

Он действительно не раз говорил об этом на крестьянских собраниях. Ах, вот было время! Вся деревня приходила, зал в замке битком, ведь толковали о вещах, которые касались каждого, речь шла о хозяйствах, о наследственной или недавно приобретенной собственности, о многовековой традиции, которую со дня на день грозились ликвидировать в пользу кооперативов.

Макс помнил, как Даниэль стоял за покрытым красной скатертью столом, слегка наклоняясь вперед и опираясь ладонями на стол, словно ощупывая его. Говорил он с трудом, приходилось обдумывать каждую фразу, впрочем, получалось у него неплохо. Он не был блестящим оратором, да, верно, никогда им не станет — то ли дело Макс, он способен произнести зажигательную речь. Даниэль говорил бесстрастно и вместе с тем убедительно, выкладывая один за другим аргументы: почему устарело мелкое производство, так называемое лоскутное единоличное хозяйство, почему будущее за крупными предприятиями и так далее... Так вот, он с трудом говорил, а в задних рядах кто-то вполголоса болтал, как бы вторил с издевкой, резко выделяясь на фоне первого голоса, то и дело вставлял: слушайте, слушайте!.. так-так... вот те на... да, но... надо же... и все ради...

Даниэль по-прежнему стоял, опершись на стол, склонившись вперед, взгляд исподлобья ищуще скользил по толпе. Конечно, парню нужно было продолжать агитировать дальше, он не позволял сбить себя с толку, на его лице ясно читалось напряжение, лоб покрылся испариной, но он говорил, а этот кто-то, значит, бубнил и бубнил: слушайте... да нет же... И все это, когда речь идет о социализме, о светлом будущем, о раскрепощении женщины. Как и следовало ожидать, бабенки зашушукались, и скоро весь зал приглушенно хихикал.

Тут наконец на шее у Даниэля от ярости вздулись жилы, он треснул кулаком по столу и рявкнул:

«Кто?»

В зале напряженная тишина.

И снова:

«Кто?»

И кто же нехотя поднялся, медленно-медленно, выпрямился, встал — гляньте, ну и здоров мужик, прямо башня, — он, Макс Штефан.

Стоял и корчил из себя невинного младенца, потом вытаращил глаза и сказал:

«Я».

Люди сперва затаили дыхание, а потом разом вздохнули. Наверно, вот так же бывало в средневековье, когда толпа теснилась вокруг эшафота и небось так же вздыхала, стоило палачу занести топор.

Глядите! Сейчас, сейчас они друг дружку в пух и прах разнесут!

Всем было видно, как Даниэль распрямил спину — тоже мужик хоть куда, — вот он набрал воздуху, глубже, глубже, и пристально посмотрел в невинную физиономию. Как долго он смотрел? Да уж не меньше минуты.

Тем все и кончилось.

Даниэль с шумом выдохнул.

«Но ведь это нехорошо», — сказал он, сунул руку за ворот сорочки, несколько раз дернул шеей и, как ни в чем не бывало, продолжал свою речь.

Делать нечего — Макс сел. Весь спектакль насмарку. Да... Даниэль-то не рискнул сцепиться с ним при всем честном народе.

Он под большим секретом вызвал Макса на памятное место, к старой липе, листва которой когда-то осеняла друзей.

«Извини, — сказал Макс Даниэлю, — что ты сейчас сказал? Я не расслышал».

«Ты довольно сильный человек, — сказал Даниэль, — но ты себя переоцениваешь, ты не остановишь неизбежное развитие».

«А во главе этого неизбежного развития в Хорбеке стоишь ты?» — спросил Макс.

«Да».

«Видишь ли, — сказал Макс, — потому-то