Шрифт:
Закладка:
Спустя три месяца, снова в Хорбеке, Даниэль отказался от своей доли в лесопилке и попробовал разъяснить приятелю, к каким благородным целям надлежит стремиться им обоим, детям рабочих. Штефан компаньона не понял, он чувствовал себя преданным и обманутым.
«Еще поглядим, кто быстрей придет к цели!»
Старику Крюгеру зять с собственным трактором был очень даже по душе, во всяком случае куда милей молодого товарища Друската. Красотка Хильда, говорят, обливалась горючими слезами, но в самом деле, разве можно ожидать от дочери самого зажиточного крестьянина-старожила, что она бросит уютный родительский дом, откажется от наследства и пойдет за Даниэлем в развалюху — по заданию партии Даниэль взял на себя заботу об одной из брошенных хорбекских усадеб: прежде чем удрать за границу, владельцы здорово ее разграбили. Нет, ему отказали, старик — холодно, а дочка — со слезами. Повезло парню.
Да, прежде Гомолла часто думал, что Даниэль попал в дурную компанию. А может, у Крюгеров были и другие причины отказать ему. Что они могли знать о Друскате?
4. В этот летний день они шагали к Судной липе — старик тяжело опирался на палку, Штефан же, несмотря на свою массивность, передвигался легко.
Гомолла остановился и пристально посмотрел на Штефана:
— Кто эти два покойника?
Штефан разинул рот, точно глуповатый ребенок, потом приложил руку к сердцу и, помолчав, сказал:
— Ты спрашиваешь об этом меня?
Гомолла нацелился острием палки Максу в грудь:
— Ты знаешь больше, чем говоришь!
— Ничего я не знаю! — Штефан схватил палку Гомоллы и сердито рванул ее в сторону.
— Да-да, — сказал Гомолла. — Даниэль тоже ничего не знал. А вот я скоро выясню, что произошло там внизу, у скал, двадцать пять с лишним лет назад, не сомневайся!
Они пошли дальше и через некоторое время очутились под раскидистой липой, наслаждаясь тенью среди дневного зноя. Гомолла тыльной стороной руки вытер потный лоб, потом, опершись обеими руками на трость, загляделся вниз на деревню.
— Красивые места, — проговорил он, — издревле обжитые... Вон, можешь своими глазами убедиться, как нынче живет крестьянин, хотя и не везде... А там Хорбекский замок, веком постарше, совсем иное время... а вон ветхие развалины — Пустынный храм, разрушенный четыреста лет назад... И повсюду в толще холма следы древних культур — несколько черепков, немножко праха, чуточку хрупких костей. Однажды, ты наверняка слыхал, в пепле нашли синюю бусину, ей две тысячи лет, представляешь?
— Я в археологии не разбираюсь, — сказал Макс.
— Две тысячи лет, по-моему, — повторил Гомолла. — Надо бы уточнить.
Я ведь даже не знаю, что обнаружили дорожники: славянское захоронение или кладбище древних германцев, они тут под липой густо лежат, в одной земле, мертвые. Верх брали то одни, то другие, а теперь вот средь их могил нашлись останки недавнего происхождения.
Как странно.
Славяне и германцы — они вытесняли друг друга с мест убогих поселений, ведь ровным счетом ничего не смыслили в земледелии: как только почва истощалась, вождь первым делом ударял в щит, а потом они выступали в поход и кроили друг другу черепа.
Так вот, я точно знаю, сам читал: семьсот или восемьсот лет назад — тогда здесь как раз жили славяне — в эти места вторгся со своей конницей Генрих Лев[14] и огнем и мечом истребил славянские племена — во имя христианства. Старая историография ставила это ему в заслугу, ибо его двоюродный брат, почтенный император Барбаросса[15], вечно околачивался то в Италии, то в так называемой Святой земле и куда охотнее уничтожал сарацин, нежели язычников-славян — в анналах его за это не похвалили... О чем бишь я?
— Откуда я знаю, — с легким нетерпением отозвался Макс и подумал: «Какое мне дело до всяких там древних славян и германцев, эти земли, вне всякого сомнения, принадлежат моему кооперативу, прошлый год у нас польский генерал с дружеским визитом побывал, сам я, к сожалению, болел, а сейчас нас, небось, Хильдхен поджидает, нынче утром она была чертовски не в духе, я поехал за Гомоллой и хочу знать: что произошло с Даниэлем? Чего это старик надумал тыкать мне тростью в грудь? И в довершение всего еще речи произносит о философии истории. Следовало бы поставить его на место...» Так думал Макс, сказал же он совсем другое, незлобливо и преданно взглянув на Гомоллу:
— Ты говорил о сарацинах.
Тому и в голову не пришло, что сорокалетний «юнец» вздумал насмехаться над ним.
— Верно, — отозвался он. — Я хотел сказать, что они быстро подыскали название для истребления народов. Прежде именовали христианизацией, потом спасением европейского Запада или защитой от большевизма, но, как ни назови, на деле все эти кровавые набеги совершались ради богатств, которые отнимали у побежденных, ради чужой земли и чужих сокровищ, а заговорил я об этом просто из-за великого множества мертвецов в этом холме и еще потому, что, как ни странно, одни лежат там уж две тысячи лет, а другие — два с половиной десятилетия, и потому, что все это время — с тех пор и до наших дней — продолжалась на этой земле резня.
Голубая бусина в пепле, мы нашли ее, крошечную блестящую штучку, для меня это словно предзнаменование надежды. Что останется от нас?
Двадцать пять лет, ничтожный промежуток времени, и вот тут-то понимаешь, сколь грандиозно то, что мы задумали в этой стране. Уже двадцать пять лет у нас мир, это наша заслуга, наша, а не тех, с той стороны, с их «поп» и «бит» и прочей мишурой.
Неужели не стоит заткнуть рот людишкам, которые без конца ноют, потому что кое-что нам пока не слишком удается? Чего молчишь?
— А? — Макс обернулся, и кончик палки Гомоллы опять уткнулся ему в грудь. На сей раз Штефан прикинулся запуганным и поднял руки, словно сдаваясь. — Все это весьма интересно. Нет, честно, Густав, мне остается только сказать: так оно и есть, товарищ Гомолла!
Гомолла убрал трость, и Штефан с нагловатой ухмылкой опустил руки.
— Если бы у нас, — сказал Гомолла, — было поменьше г... вроде тебя, которые гонятся лишь за собственной выгодой, у нас и трудностей было бы меньше.
