Шрифт:
Закладка:
«Старики, — думал Штефан, — вечно повторяют одни и те же истории, вот и мой тесть тоже, только тот, к сожалению, несет сплошную околесицу, а Гомолла пережевывает исторические события, но я-то все помню, к чему теперь ни с того ни с сего этот марш смертников? Мне лично сейчас хотелось бы узнать, что обнаружила полиция. Два скелета в яме, почему два?»
Гомолла истолковал слова Штефана по-своему. «Так, стало быть, это ему уже известно». И снова мысленно вернулся в тот весенний день, в тот час, когда расстался с товарищами.
«Держитесь спокойно, дисциплинированно, как привыкли, особенно сейчас!»
Он видел себя... вот он крадется через подлесок, отводит в сторону ветки, пересекает вырубку, точно пугливый зверь, озирается по сторонам — людей не видно... врагов нет... врагов нет.... утро тихое, прямо воскресное.
На дорогу он выйти не рискнул и снова укрылся в лесу, по ту сторону вырубки, решил взобраться на холм — тот самый, по которому они идут сейчас.
И тут он чуть не споткнулся о мальчонку. Тот лежал ничком на прелой прошлогодней листве, точно мертвый. Гомолла присел на корточки, перевернул человека — хотел увидеть лицо. Лицо было детское, худое и бледное, мальчуган испуганно открыл сонные глаза и в ужасе уставился на Гомоллу.
«Я тебе ничего не сделаю, — сказал Гомолла и заставил себя улыбнуться. — Чего ты боишься?»
Мальчик лежал на листьях, отвернувшись, словно не в силах был вынести вида полосатого узника, и молчал.
«Ты из этих мест?»
Парнишка кивнул, встал на ноги и отряхнулся. Одежонка на нем была поношенная, плохонькая. Что он делал один в лесу? Все боязливо озирается, наверняка удрать хочет.
Я, видно, здорово смахивал на привидение — испугаешься, думал Гомолла, к тому же детям, да и не только детям, вдолбили, что все люди в арестантской одежде опасные преступники, убийцы и вообще мерзавцы.
Мальчонка не сбежал. В нескольких шагах, теперь Гомолла разглядел, к деревцу была привязана лошадь. Когда мальчик встал, она заржала, заплясала и начала отчаянно рваться с привязи.
«Твоя?»
Мальчик кивнул.
Гомолла похвалил лошадь, потом объяснил, кто он такой и откуда, и спросил, как пройти в ближайшую деревню.
«Ты меня отведешь?»
Мальчонка отрицательно помотал головой.
«Почему?»
«Только не в деревню, нет! Там, наверно, уже русские, русские!» — наконец пробормотал он. Умел, значит, все же говорить.
«Лучше не придумаешь! — обрадовался Гомолла и опять спросил: — Чего ты боишься?»
Тот снова промолчал. Гомолла не удивился. Ожесточенность, смятение и страх были в ту пору неудивительны, такие юнцы не знали, куда податься. Все вокруг, весь их мир разлетелся на куски — как же теперь жить дальше?
Он сказал мальчишке, что с ним тот будет в полной безопасности, главное — не угодить в лапы эсэсовцев, незаметно пробраться в деревню. Он, Гомолла, в этих местах чужой, значит, нужен проводник.
В конце концов мальчишка согласился. Но, сделав несколько шагов, Гомолла совершенно выбился из сил. До вчерашнего вечера ему пришлось пройти сотни километров проселочных дорог, он держался, хотя тело уже деревенело, держался одной силой воли: ты должен, одной мыслью: сделать следующий шаг — и вот теперь, проспав ночь и очутившись на воле, он вдруг ощутил страшную усталость. Сорокапятилетний мужчина — и в таком состоянии, боже мой! Мальчик помог ему влезть на коня.
Так и шли по лесу — Гомолла верхом на лошади и мальчонка с поводом в руке. Странное, должно быть, зрелище.
Гомолла ехал по весеннему лесу. Серебристо-серые стволы еще голых буков казались ему бесконечно высокими колоннами, достающими до синего неба, — все-таки не зря говорят о лесном храме, — и, куда ни глянь, под ногами анемоны: щедро раскинутый ковер, отливающий белизной, розовым и зеленым.
Ему пришлось судорожно вцепиться в холку лошади, иначе он, наверно, раскинул бы руки, пришлось быть осторожным, иначе он, наверно, закричал бы на весь лес: «Я жив, слышите?! Жив!» На секунду он вообразил себя чуть ли не юным Зигфридом, который возвращается к родному очагу в сопровождении оруженосца. Но Зигфрида, как и многое другое, прибрали к рукам нацисты, поэтому Гомолла предпочел ощутить себя Буденным. Но в следующую минуту он вдруг почувствовал себя дряхлым и больным, чертова кляча растрясла его, ягодицы саднили, сидел-то ведь на костях.
«Парень, я не могу больше!»
В этот момент они вышли из букового перелеска на заболоченный участок. Здесь пахло прелью, тлением и смертью. Тропинка сквозь чащу убегала вверх.
«Парень, стой, не то я с лошади свалюсь!»
Вот и камни. Тогда он увидел их впервые — два огромных валуна.
Что с мальчишкой? Он погонял жеребца, хотел миновать скалы.
«Погоди!»
Отчего парень прикинулся глухим, мчался, будто на карту поставлена его жизнь, дергал коня за повод, тот спотыкался, переступал, словно на ходулях, толчки причиняли Гомолле нестерпимую боль. Он забыл об осторожности и, не в силах дольше сносить пытку, рявкнул:
«Стой ты, идиот! — потом простонал: — Отведи чертову клячу к валуну!» — сообразив, что по камням сможет спуститься, как по лестнице. Так он и сделал.
Привал у камней.
Ах, Гомолла почувствовал себя спасенным, потер ягодицы и извинился за крик. Мальчуган вдруг задрожал еще пуще, чем в первые минуты встречи; Гомолла увидел, как он закрыл лицо руками и расплакался.
«Я так тебя напугал? — развеселился Гомолла, потом спросил: — Сигареты есть?»
Мальчишка кивнул, всхлипывая, извлек из кармана пачку — вот они — и обронил при этом пистолет. Черт, парень-то вооружен, мог, чего доброго, и укокошить.
«Знаешь что, — сказал Гомолла, — это тебе не игрушка».
Он взял пистолет, проверил обойму — ишь ты, двух пуль не хватает.
«Откуда он у тебя?»
«Нашел».
Должно быть, не врет. Этого добра кругом полно, удирающие солдаты побросали, малыш решил поиграть в мужчину, ну и что?
Он немного порасспросил мальчишку. Где родители? Нет? Очень печально. Жизнь швыряла его туда-сюда, но не худо бы парню поразмыслить и над тем, что довелось вынести другим, в каторжных тюрьмах и концлагерях. Значит, он с Волыни. Гм, Гомолла толком не знал, где это... ага, там — тогда,
