«Все капут, — говорит, — у меня есть материал. Вы можете шить рубашку?»

«Есть материал? — спрашиваю. — Откуда?»

Ну, Владек этот ей подсунул. Бежит в комнату и возвращается с двумя метрами бязи, по краю весь кусок опален.

«Господи, — говорю, — плохонький лоскуток».

А Ирена печально так говорит, что не умеет шить. Тут меня, видать, черт попутал. Я не больно-то мастерица шить, но, думаю, покажу-ка малютке, что умеет хорошая хозяйка, и ну кроить, затарахтела «зингером», отгрызаю нитки, то и дело узлы распутываю, нитки-то были сущее барахло, и сшила рубашку — швы косые, один рукав длиннее другого, — любой отбивался бы руками и ногами, вели ему надеть такое. А Ирена уж так обрадовалась. Руками всплеснула, и мне тоже радостно. Ты еще узнаешь, Аня, сколько радости может испытать человек, когда сделает доброе дело.

С этого все и началось. Сидим мы как-то вечером за столом, вдруг стучат — управляющий Доббин и Крюгер.

«Хайль Гитлер!»

«Хайль Гитлер!»

«Да, — говорю и тоже руку тяну и цыкаю на Ирену: — А ты себе чего-нибудь поищи в кухне, только курам не забудь оставить».

Лишь бы не показать, что мы с малюткой ладим. Она поняла, покорно присела и хотела было с подносом вон из комнаты.

Доббин ее за руку хвать, одна тарелка упала на пол и разбилась.

«Полька останется!»

Ну, ты меня знаешь, я такого не люблю, не на ту напали, и раз по столу:

«В моем доме командую я!»

«Минуточку». Доббин открывает портфель, швыряет на стол рубаху: не знакома ли мне?

Я сразу смекнула: косые швы — мое произведение, а сама не спеша так надеваю очки, поднимаю рубашку кончиками пальцев. «Нет, — думаю, — дудки, меня не купишь, нипочем не признаюсь». И говорю:

«Господи, грязь-то какая!»

Поляк, мол, один в ней разгуливал, прямо сенсацию произвел — надо же! — белая рубаха в лагере. Крюгер сейчас займется девчонкой, рубашка-то ее. Отпираться бессмысленно, поляк сознался! Где Ирена украла рубашку?

«Не украла! — Ирена протестует, все на меня показывает, призывая в свидетели. — Хозяйка знает, не украла».

«Ничего я, деточка, не знаю», — думаю. Доббин девчонке руку выворачивает, та в крик, на колени рухнула.

«Будешь говорить, падаль?!»

У нее волосы на лицо упали. А мне уж ее голова на плахе мерещится.

«Господи боже, — кричу, — разве так важно, откуда взялась эта тряпка, зачем столько шума из-за рубахи?»

А Доббин мне: нечего, мол, прикидываться тупее, чем я есть, и разъясняет — за кражу полякам положена смерть. Жестокость необходима: сволочи, дескать, из повиновения выходят. Хватают они Ирену, один слева, другой справа, поднимают с пола.

«Мерзавка под суд пойдет!»

Ирена в слезы:

«Почему, хозяйка! Я не делала ничего дурного».

Я все еще пыталась остаться в стороне, но не в силах была вынести ее причитаний.

«Отвяжитесь от нее, — говорю, — рубаху сшила я».

Оба прямо обалдели, и эта скотина Крюгер, и управляющий.

«Ведь не для поляка же, фольксгеноссин[12] Прайбиш?»

Быть того не может, это-де пособничество иностранным работникам и прочая, и прочая. Я прямо удавить их была готова.

«Что? — шиплю. — Как? Я не ослышалась? — И пальцем на Ирену показываю: — Они тут зачем? Для работы, конечно. Только гляньте-ка на нее, что она может? Ничего! Все растолковывать надо. И разве они не должны учиться у нас немецкой дисциплине и порядку? Вот я и надумала: покажу-ка неумехе, как в Германии приличные рубахи шьют. А вы мне — запрещено!»

От страха едва дышу, а нацисты решили, что я от законного возмущения задыхаюсь. Управляющий и говорит:

«Успокойтесь, фольксгеноссин Прайбиш, мы просто хотим выяснить, продали вы польке материал или, чего доброго, подарили?»

Крюгер с важным видом поднял палец. Ирена, видать, вообразила, что я в опасности, и в горячке сама не понимала, что говорит:

«Не купила и не подарила. Клянусь, фрау Прайбиш ничего не дарит. Владек вытащил его после бомбежки из-под развалин, этот материал, совсем опаленный огнем, мокрый от воды, совсем капут».

«Стало быть, мародерство, — подытожил Доббин. — Все совершенно ясно. Занесем в протокол. За мародерство — смерть!»

Тут в комнате стало тихо-тихо, до жути тихо.

Что мне оставалось делать? Прикинулась, будто у меня от сердца отлегло, и спокойно говорю:

«Ну, господа, значит, выяснилось, что я невиновна, — и показываю подбородком на Ирену, — и эта дуреха тоже».

Девчонка прислонилась к стене и дрожит от страха. Я напустилась на нее:

«Ты чего тут торчишь да глаза пялишь?»

Видит бог, я всегда была добра к девчонке, а тут как заору:

«Что, еще не заработала сегодня свою порцию тумаков? — Надо было ее из комнаты удалить. — Живо закуски господам. Поворачивайся, у тебя что, ног нет?»

Потом я тоже вышла. Она собрала закуску и повязывает платок на голову.

«Куда, Ирена?»

«Владек, — шепчет. — Владек не должен умирать».

И убежала.

Я перепугалась. Сама спустилась в погреб, достала старого коньяку, сигарами их умасливала и разными яствами — и припрятанными, и купленными на черном рынке, пьянствовала с этими типами до глубокой ночи. Под конец Крюгер затянул тоскливые песни, а Доббин сказал:

«Ты на сей раз опять выкрутилась, фольксгеноссин Прайбиш. Но поляк будет повешен!»

Не знаю, как они устроили поляку побег, я никогда не спрашивала. Верно, Даниэль помог Ирене и страшно за это поплатился...

Анна устало замолчала, голова ее низко склонилась, кончиками пальцев она терла веки.

Дома, в Альтенштайне, они редко говорили об Аниной матери. Отец точно боялся этого, сам о покойнице почти не заговаривал, вероятно, не хотел, чтобы Аня ощущала утрату, чувствовала себя осиротевшей. Если Аня спрашивала о матери, он отвечал скупо: добрая, мол, была, они вместе много хлебнули, жизнь тогда была жестокая и горькая, но и хорошее тоже случалось. Порой, восхищенно глядя на дочку, он говорил, что мать была такая же красивая. У Ани хранилось несколько фотографий, судя по ним, он говорил правду. Об истории с рубахой отец никогда не вспоминал, никогда. Сейчас Ане казалось, что произошла эта история бесконечно давно, будто на другой планете. Девочку особенно подкупало, что молодые люди пошли на риск ради другого человека и из-за этого сами попали в