«Так. А теперь хватит хныкать. Порядочным людям отныне нечего бояться, мы покончим со страхом — ты и я».

У скалы, вон там внизу, на самом краю Топи, он успокаивал мальчишку. Потом они пробрались к деревне. Мальчуган отправился на разведку. Пригибаясь, крался мимо живых изгородей и заборов, потом вернулся, шагая уже в полный рост, и издали замахал рукой: крестьяне разбежались, поляки на свободе и русские пришли!

Гомолла на радостях обнял мальчика, потом сломил веточку березы, черт его знает зачем, просто так, потому что была весна, а может, о Первомае вспомнил. И вот, помахивая веточкой, верхом на лошади он въехал в Хорбек, как некогда Иисус Христос в град Иерусалим.

Встретили Гомоллу восторженно, по красному угольнику советские товарищи сразу догадались, кто он такой, чуть не задушили в объятиях и в самом деле вели себя так, будто это он выиграл войну.

Его отвели к коменданту, молоденькому советскому офицеру, едва ли старше двадцати лет.

Так он впервые попал в замок Хорбек с его зубчатыми башнями. Над порталом выбит девиз. «Virtuti fortuna cedit» — по буквам разобрал Гомолла и пожал плечами: латынь, должно быть, а он иностранных языков не знает, в школу ходил только год, да и то нерегулярно, вместо уроков пришлось работать в поле со взрослыми.

Даниэлю говорили, что означает девиз над порталом: «Прилежному споспешествует счастье».

Как сказать! Вступая под своды феодальной резиденции хорбекских графов, Гомолла думал о том, что отныне счастье будет принадлежать им, рабочим, и замок будет принадлежать им, и власть, и труд, конечно, тоже; уже тогда он предчувствовал, как тяжело будет завоевать счастье и удержать власть, но, наверно, еще не помышлял, что посвятит этому всю жизнь.

С первой же минуты мальчишка оказался на высоте. Какая удача, что Гомолла встретил именно его, этого парня. Даниэль стал посредником, потому что переводил и вопросы юного коменданта и ответы Гомоллы. Офицер озабоченно говорил, что Гомолле ни под каким видом нельзя трогаться с места, нет — угрожающий жест, — в лес нельзя. О его товарищах позаботятся.

Через час все были в замке.

А вечером они устроили праздник — заключенные, работники из Польши и советские солдаты. Во всех залах галдеж, на улице пылает огромный костер, бык на вертеле, на террасу тащат парчовые кресла, изможденные оборванные фигуры поднимают хрустальные бокалы, солдаты пляшут, пение, пение... Юного Даниэля чествуют как героя, ведь он привел Гомоллу с товарищами к освободителям, а поляки рассказывают, как ему пришлось поплатиться за одного из них.

За что?

Даниэль слышать об этом не хочет. Почему?

Люди навеселе... все уже шатаются — кто от слабости, кто от выпитого — и вдруг: трое или четверо поляков кидаются к мальчишке, хватают. Даниэль отбивается руками и ногами, кричит:

«Пустите меня!»

Напрасно: его тащат к костру, срывают одежду. Вон он стоит, почти раздетый, его силком поворачивают спиной к огню:

«Глядите, какие шрамы!»

Поляки целуют мальчишку — шестнадцать лет, еще наполовину ребенок, а вон что стерпел, такое не каждому мужчине по плечу.

Прошло еще некоторое время... Нет, я больше не могу пить водку... нет, и есть больше не могу, желудок бунтует против неуемного радушия... вот уже и запели печальные песни, баян, рыдающий голос тенора... как же мне плохо... Даниэля он потом отыскал на наружной лестнице. Парнишка сидел, уткнувшись подбородком в высоко поднятые колени, и ревел.

«Ну что ты плачешь, малыш?»

«Все ведь кончилось».

Еще бы, есть от чего заплакать. Гомолла и сам был близок к этому.

«Так ведь все хорошо, все хорошо, мой мальчик», — хлопнул он Даниэля по плечу.

Через несколько дней комендатуру перевели в райцентр, поляки уехали на родину, друзья тоже в конце концов разъехались — прощайте, товарищи, я должен остаться здесь, принимаю на себя руководство. Он простился со всеми друзьями, и старыми, и новыми, и вот тогда-то вернулись другие — крестьяне с семьями, вошли в родную деревню, в свои дома — неуверенно, робко, почти как чужие.

Они в панике бежали из Хорбека вместе с графиней, бежали очертя голову, точно стадо баранов, следом за госпожой, с лошадьми и повозками, со всем скарбом — бессмысленное, жуткое бегство от одного только страха перед русскими и ужаса перед возмездием — боже милостивый, отдай нас американцам, говорят, под Шверином еще открыт коридор на Запад.

Возле мнимой бреши сбились в кучу удирающие нацистские войска и беженцы, все забито брошенными орудиями и разбитыми телегами, безнадежный хаос — клещи давно сомкнулись.

Графиня, их хозяйка, едва успела проскочить на автомобиле в сопровождении шайки эсэсовцев из дивизии «Мертвая голова».

А крестьяне вернулись. Пешком, растеряв добро, — ноги унесли и то слава богу.

Поделом вам, нет во мне сочувствия к дворянским прихвостням.

Он, Гомолла, новый хорбекский бургомистр, встретил возвращенцев на следующий день у подъезда замка, и рядом с ним стоял Даниэль, его адъютант.

Тогда он впервые увидел их всех... Макс Штефан, еще и семнадцати нет, но, если Гомолле не изменяет память, уже в те годы большой говорун; красотка Хильдхен, славная девочка с русыми косами; Крюгер, бывший ортсбауэрнфюрер, — любопытно, куда он девал форменные штаны? Гомолла смотрел на всех этих местных старожилов, в его глазах они были трусливой сволочью, так он чувствовал, но рассудок подсказывал, что большинство из этих крестьян рано или поздно примут сторону рабочего класса.

Правда, их еще нужно воспитать. Впоследствии он этим и занимался.

Вскоре в деревню прибыли переселенцы. Сначала Гомолла размещал их в замке, а когда там все было забито, безжалостно реквизировал жилплощадь в хозяйских домах. «Что значит горница, господин Крюгер? Здесь поселится фрау Захер с тремя маленькими детьми. И не смейте грубить. У меня с фашистскими холуями разговор короткий! Понятно?»

Пятилетняя Розмари, старшая из девочек Захер. Нынче ее уж на коленях не подбросишь — фрау доктор! — а тогда эта негодница любила задавать вопросы, на которые так просто не ответишь: «Дядя Гомолла, почему у месяца ножек нету?»

Да, сестры Прайбиш. Ида, суматошная, с невинным взглядом. И Анна — тогда ей было около пятидесяти, на лице, как говорится, следы былой красоты, баба, во всяком случае, видная, с такой и переспать не грех. Несколькими годами постарше его, ну да, впрочем, он тогда и не был особенно разборчивым.

Она пригласила Гомоллу к себе, он