Девушка глубоко вздохнула.

– Папа… что мне делать? Я не хочу… – слово выговаривалось так трудно, будто ее язык онемел, но все же вырвалось наружу – я не хочу умирать!

Папин взгляд стал внимательным – и чуточку недоумевающим.

– Папа, может, еще можно… сбежать? Уехать? Ну, в смысле – совсем уехать? Так, чтобы не нашли…

Отец печально вздохнул… и улыбнулся, глядя ей в глаза. Альбина хорошо знала этот взгляд: так случалось в детстве, когда ей приходила в голову прекрасная, но совершенно неосуществимая идея. И папа сокрушенно вздыхал, объясняя дочери, что «так не бывает».

– Эх… Аля, этот мир не идеален. И мест, где все было бы хорошо, не найти. Поверь – ТАМ все совсем не так прекрасно, как кажется. Везде, где человек правит на основании собственного своеволия, идеала не найти. Понимаешь?

Альбина молчала.

– Единственный путь в этой жизни – смиренно принимать испытания. Смиренно! И лишь так мы можем обрести гармонию со Вселенной. И с Богом. Понимаешь, Аля? И вот тогда, достигнув гармонии, ты поймешь, что предназначенные тебе испытания только делают тебя сильнее, и возможно – поймешь всю красоту нашего мира…

– Герман, опять ты чушь свою городишь!

Альбина обернулась: в дверях кухни стояла мать.

– Доченька, ты не бойся. Я тут поговорила со знающими людьми... Это только говорят, что кто потерял паспорт – тех расстреливают. Чтоб боялись. А на самом деле только посылают в лагерь на десять лет – но это все скрывается, потому что государственная тайна. Чтобы порядок был. Это понимать надо, дочка!

Аля изумленно моргнула, пытаясь осознать то, что видит. Лицо матери прорезали глубокие морщины; она стояла сгорбившись, одной рукой опираясь на дверной косяк, а пальцы другой безостановочно теребили узел потрепанного серого платка.

В вагоне пахло деревом, старым подгнившим сеном и застарелой мочой.

Когда эшелон набирал скорость, в щели между досками дул злой, холодный ветер. Колеса мерно стучали; девушка старалась плотнее закутаться в старый, полинялый ватник и еще туже затягивала платок – почти такой же, какой видела на матери тогда, в последний день.

В последний день ее страшного сна…

На душе было легко и спокойно.

Когда за ней пришли, Аля все еще пыталась что-то придумать, судорожно строила планы спасения… и лишь оказавшись на вокзале, когда к перрону подошел старый товарный состав, она внезапно поняла все – и глубоко вздохнув, почувствовала, как отпускает давящая тяжесть.

Альбина проснулась.

Да, именно так: все происходящее до того – было сном. Училище, подруги, легкомысленные девичьи наряды… маленькая, но уютная квартира в блочном доме, чаепития на кухне, книги… Все. Правда, Аля никак не могла вспомнить, что происходило до того, как она погрузилась в сон, но это не казалось ей слишком важным. Главное – теперь вокруг нее был реальный и единственно возможный мир.

Грязные доски вагона. Грубая и вонючая одежда. Стук колес, брань заключенных и окрики конвоиров. А потом состав прибудет в лагерь, и это тоже будет нормально и правильно…

По какой-то причине – совершенно непонятной ей – Аля не могла вспомнить, почему это правильно. Но знала, что обязательно вспомнит.

Кэтрин ХИЛЛМЭН

ЛАМПА ЦАРИЦЫ ШАММУРАМАТ

«Ветром хотел бы я быть, чтоб, гуляя по берегу моря, ты на открытую грудь ласку мою приняла...»

Филодем отложил навощенную табличку и некоторое время сидел неподвижно, глядя на игру теней под бронзовой лампой. В его мозолистой, иссеченной шрамами руке стилос казался игрушкой, такой же неуместной, как сама эта рука, праздно застывшая на малахитовом столике среди флаконов и коробочек с благовонными притираниями. Рядом с ним все и вся как-то сразу становилось непрочным и хрупким.

Донесшийся из глубины покоя вздох оторвал Филодема от его печальных, стократ передуманных мыслей. Он поднялся и, с опаской обходя изящную мебель, потому что его сковывала собственная сила и он боялся наделать неловкостей, стараясь не шуметь, приблизился к ложу. Спящая Поликсена разметалась, истомленная его ласками, бесстыдно-обольстительная в своей наготе. Над золотистым прямоугольником, образованным ее плечами и бедрами, как два бугорка над рассветной долиной, мягко выступали опрокинутые чаши грудей. Когда Филодем поочередно коснулся их губами, Поликсена застонала и потянулась к нему, вся раскрываясь, будто цветок, но он уклонился от ее объятий.

– Спи, любимая, я сейчас...

Однако, вопреки словам, Филодем начал одеваться – по-солдатски быстро – и через несколько минут был полностью готов. Табличку со стихами он положил под зеркалом и невесело усмехнулся, как делал всякий раз, когда ему случалось видеть свое отражение. Боги сыграли с ним злую шутку, заточив ранимую и впечатлительную душу поэта в грубое тело кулачного бойца. Это было действительно soma – sema{8}.

Еще мальчиком Филодему открылось великое чудо Красоты. Однажды он проснулся от необычного томления, предчувствия чего-то радостного, но вместе с тем наполнившего сердце пронзительной болью. Ночь уже отступила, и мир вокруг окунулся в настороженно розовеющую тишину. И вдруг Филодему послышалось, будто за ней, в самой дальней дали, какую только можно представить, он различает нарастающий гром копыт. Табун лошадей, взъяренный и незримый, пронесся на полном скаку через его смятенную душу. А потом выкатилось Оно – стремительное, жаркое и огромное. Филодем прижал руки к груди, боясь, как бы сердце не выпрыгнуло; по щекам его текли слезы. И тогда из восторга и муки родились стихи, нацарапанные палочкой детские каракули – первые в его жизни и первые, как он верил, в истории мира: ведь до него еще никто подобного не чувствовал.

Но так же рано Филодему довелось узнать, как жестоко умеют смеяться боги. В Пергаме – Афинах эллинистической Азии он видел прославленных поэтов, любимцев муз и смертных: юношей с чеканным профилем и длинными кудрями Гиацинта; благообразных мужей, чья строгая красота утверждалась каждой складкой будто бы небрежно накинутого гиматия; почтенных седовласых старцев. Рядом с ними вихрастый угловатый мальчишка был просто смешон – и уж тем более когда превратился в дюжего парня с грубым голосом, волосатыми ручищами и торсом переносчика тяжестей. Вздумай он с этакой наружностью появиться на агоре и декламировать пленительные строфы о любви, люди от хохота надорвали бы животы и, не дослушав, забросали его грязью. Ибо agathon – Доброе немыслимо без kalon – Прекрасного. Красота не капризная случайность, проливающаяся, как дождь – где попало, но дар богов; они наделяют нею того, кто им