тем-то и тем-то», это не сильно помогает, но если тебе скажут: «Сделайте это и то, и вы исцелитесь», эти советы не будут надувательством, они настоящие и именно поэтому помогают. Работая с ним, я создал несколько работ маслом и пару акварелей. Разумеется, это не шедевры, но все же я верю, что в них есть нечто солидное и настоящее, во всяком случае больше, чем в моих предыдущих работах. Поэтому я полагаю, что стою на пороге создания чего-то серьезного. И так как мой инструментарий немного расширился – сейчас я работаю красками и кистью, – то нынче я как бы творю все новое.

А теперь мы должны применить все это на практике. И перво-наперво я должен найти помещение, которое будет достаточно большим, учитывая, что мне нужно думать о приличной дистанции между мной и объектами. Мауве так и сказал, увидев мои этюды: «Вы сидите слишком близко к модели».

Из-за этого мне почти никогда не удается правильно определить необходимые пропорции, так что это одна из первейших вещей, на которые следует обратить внимание. Мне нужно будет снять где-нибудь большое помещение, комнату или склад. И оно не должно быть очень дорогим. Дома, в которых живут рабочие, стоят здесь 30 гульденов в год, так что, мне думается, помещение вдвое больше будет стоить около 60 гульденов.

И это не проблема. Я уже осмотрел один склад, правда у него слишком много неудобств, особенно для работы в зимнее время. Однако, если погода будет немного мягче, я смогу там работать. И, кроме того, здесь, в Брабанте, можно найти моделей, и не только в Эттене, если с этим будут сложности, но и в других деревнях.

Однако, хотя я очень люблю Брабант, помимо брабантских крестьян, мне нравятся и другие образы. Например, я нахожу невыразимо прекрасным Схевенинген. Но пока что я здесь, и это обходится гораздо дешевле. Правда, я пообещал Мауве сделать все от меня зависящее, чтобы найти подходящую мастерскую, и, кроме того, я должен использовать бумагу и краски более высокого качества.

Как бы то ни было, бумага энгр отлично подходит для эскизов и набросков. Кроме того, дешевле самому компоновать альбомы для набросков в различных форматах, чем покупать их готовыми. У меня еще осталось немного бумаги энгр, и ты сделаешь мне большое одолжение, если сможешь послать еще, когда отправишь мне назад упомянутые эскизы. Только, пожалуйста, не белоснежную, а цвета небеленого льна – никаких холодных оттенков.

Тео, как же важны тон и цвет! И тот, кто не сумел их почувствовать, как же далек он от жизни! М. научил меня видеть много того, чего я раньше не замечал, и то, чему он меня научил, я при возможности попробую передать тебе, потому что, наверное, есть пара вещей, о которых ты и не подозреваешь. В любом случае я надеюсь, что мы еще поговорим об искусстве.

Ты не можешь представить себе, с каким облегчением я думаю о том, что М. сказал мне относительно заработка. Подумай: я год за годом еле сводил концы с концами, всегда был в каком-то отчаянном положении. А теперь на горизонте забрезжил свет.

Мне бы хотелось, чтобы ты увидел две акварели, которые я привез с собой, – тогда ты понял бы, что они такие же, как и любые другие. У них могут быть недостатки, пусть так, я первым готов выразить свое недовольство ими, но все же это отличается от моих прежних работ, они более живые и зрелые. Это не означает, что они не должны стать еще более живыми и зрелыми, но невозможно получить желаемое в одночасье. Все происходит постепенно. Однако эти несколько рисунков сейчас нужны мне самому, потому что я собираюсь сравнивать с ними те, что нарисую здесь, ибо они должны получиться по меньшей мере не хуже тех, что я создал у М. И хотя М. уверяет меня, что, проведя несколько месяцев здесь, а потом приехав, например в марте, к нему, я начну регулярно рисовать то, что можно будет продать, сейчас я переживаю довольно трудное время. Расходы на натурщиков, мастерскую и принадлежности для рисования увеличиваются, а доходов все еще нет.

Надо признать, папа заверил меня, что я не должен волноваться о неизбежных расходах, и ему тоже понравились слова М., а также те этюды и рисунки, которые я привез с собой. Но я считаю невероятно скверным то, что папа из-за этого терпит убытки. Мы, разумеется, надеемся, что в будущем все наладится, но тем не менее от этого на сердце у меня тяжело. Ибо с тех пор, как я здесь, отец фактически ничего не заработал на мне и не единожды совершал покупки, например куртку или брюки, которые мне были чрезвычайно необходимы, но которые я бы предпочел не иметь, потому что папа не должен из-за этого терпеть убытки. Тем более когда упомянутая куртка или брюки не подходят по размеру и почти полностью бесполезны. Короче говоря, опять маленькие горести человеческой жизни. К тому же, как я тебе уже говорил, мне ужасно досадно, что, по сути, я не свободен: хотя папа не просит меня отчитываться за каждый цент, он всегда точно знает, на что и сколько денег я потратил. И пусть мне почти нечего скрывать, все же неприятно, когда кто-то подглядывает в мои карты. Ведь у меня нет и не будет тайн от тех людей, к которым я испытываю симпатию.

Тем не менее папа не является человеком, который вызывает у меня такие же эмоции, как, скажем, ты или Мауве. Я, разумеется, люблю папу и маму, но это чувство иного рода, чем то, что я испытываю по отношению к тебе или М. Папа не в состоянии мне сочувствовать или сопереживать, а я не могу заставить себя подстроиться под жизненный уклад наших родителей – мне там тесно, я боюсь там задохнуться.

Когда я рассказываю что-то папе, то для него это будто пустой звук, и для мамы наверняка тоже, и, кроме того, я нахожу их назидания и представления о Боге, человеке, морали, добродетели полнейшей нелепицей. Время от времени я читаю Библию, так же как Мишле, или Бальзака, или Элиот, но в Библии я вижу совершенно иные вещи, чем папа, а того, что он оттуда извлекает в соответствии со своим схоластическим образом мыслей, я совершенно не могу там найти. Когда преподобный Тен Кате перевел «Фауста» Гёте, папа и мама прочли его: раз эту книгу перевел священник, она больше не является столь аморальной (??? qu’est ce que c’est que ça?)[86]. И все же они не увидели в ней ничего, кроме роковых последствий нецеломудренной любви.

И в Библии они разбираются так же плохо. Возьмем Мауве, например: когда он читает что-нибудь очень серьезное, то говорит сразу: «Автор подразумевал то-то и то-то». Ибо поэзия так глубока и нематериальна, что невозможно дать ей систематическое определение, но Мауве все тонко чувствует, и, видишь ли, его ощущения важнее, чем способность дать определение чему-то или раскритиковать что-нибудь. И, ах, когда я читаю – а читаю я не очень много, книги разве что полутора писателей – случайно встретившихся мне авторов, то потому, что у них более широкий и снисходительный взгляд на вещи, они относятся ко всему с гораздо большей любовью, чем я, и лучше знают действительность; кроме того, мне хочется научиться чему-нибудь у них. А весь этот бред о добре и зле, о нравственности и безнравственности – он мне малоинтересен. Ибо, по правде говоря, я не всегда могу точно знать, что зло, а что добро, что нравственно, а что безнравственно.

Вопросы морали и безнравственности невольно возвращают меня к К. Ф.[87] Ах! Я уже писал тебе ранее, что это все меньше напоминает весеннюю клубнику. И это оказалось правдой. Если я повторяюсь, прости меня, я не помню, описал ли я тебе в подробностях то, с чем я столкнулся в Амстердаме. Я отправился туда, думая: кто знает, не растаяло ли «нет, ни за что и никогда», ведь стояла такая теплая погода. Одним вечером я бродил по каналу Кейзерсграхт