на Коцит», мой любезный друг. Так в чем же они заключаются? — прервал царь-наг словоизвержение своего генерала.

— Амаль разворачивает на Коците целую сеть концентрационных и исправительных лагерей…

— И под видом заключённых везут легионеров!

— Не только. Но и настоящих политических — тех, кто ненавидит Республику больше собственной жизни.

— «Больше жизни»⁈ — пробормотал Шульген.

— Да, и мне удалось провести в архиперфекты одного из наших агентов. Если драгонарий даст нам хоть три месяца перемирия — он получит в тылу восстание, пострашнее нашей революции!

— А драгонарий бросит на усмирение своих демонов… Или… мать твою, ах ты шельма, так вот для чего тебе нужна принцесса!

— Вот именно. НЕЛЬЗЯ, чтобы драгонарий её выкупил или освободил. Она сама совершит великий подвиг — сбежит из нашего плена, но на 100% нашей! А после, когда, как предсказал Пророк, она станет правительницей Гайцона…

— Враньё Пророка убило моего брата. И ты всё ещё веришь в его сказки⁈

— Прости, Умкы, но я всё ещё считаю, что твой брат пал в честном бою. Пророк ведь предупреждал, что нужно больше солдат.

— Заткнись…

— Но всё-таки, — прервал тишину Шульген: — Почему вы так долго не посвящали в эти планы нас?

— Светлейший батша, одна из ваших любовниц — шпион, а один из собутыльников генерала — глава резидентуры.

— И кто они, если не секрет?

— Они вчера вдвоём под поезд прыгнули. Несчастная любовь, если я не ошибаюсь.

— Забавно. Я подозревал вашу руку. Вы всегда даёте своим жертвам сохранить лицо⁈

— Аккуратность — черта мастера, премудрый батша.

— Вы свободны. Оба!

После телепортации, Умкы повернулся, и сказал Кахкхасе, как-то неуверенно:

— Эй, слышь… а ведь Пророк-то… Ведь сказал, что мы ей, типа мужика найдём…

— Не найдем, а она найдёт. Это много чего может означать… — и спешно добавил: — Не светись в столице. Шпионов всё больше и больше.

— Угу, — кивнул генерал, и зашагал в сторону лифта. А некрасивый Кахкхаса стоял и думал. Он-то помнил ту фразу полностью, и даже на каком языке она прозвучала. Там в принципе не было разницы между настоящим и будущим временем глаголов…

…- Сейчас! — раздалось по коридорам и сразу же — хлёсткий звук удара в лицо.

Драгонарий ускорил шаг — не началось ли там банальное выбивание. Часовой заметил его.

— Командующий стратиг, архидрагонарий Тардеш!

— Смирна! — послышалось из-за двери: — Оботрите арестованному лицо.

Тардеш вошел. Распоряжался незнакомый ему легат, но командовал всё-таки Прибеш, с весьма довольным видом сидящий за столом квестора. Рядом, на преторском месте — Юйвэй, как всегда, занятый документами.

— И кто это? — спросил драгонарий, демонстративно обращаясь к сиддхе.

— Архиперфект Южной Лагерного Управления. Ахдар Реальда Эстермеш. Арестован по обвинению в подготовке к мятежу — он протянул тонкую папку дела: — Признание, тайники с оружием, схватили агентов мятежников.

Тардеш взял папку в руки, подержал, посмотрел обложку…

— Расстрелять, — бросил он вместе с папкой. Только Юйвэй и удивился: — Старших офицеров — тоже, младших центурионов и рядовых — децимировать.

Выстрел оглушительно прозвучал в тесной пыточной. Оказывается, легат успел прочесть «Именем Партии и Республики…» раньше, чем драгонарий закончил…

…Их выстроили под дождём без знаков различия. Подходившие новые волны живого моря снимали с себя шлемы, с которых тупыми ножницами, не с первого раза, срезали гребни, бросали перед собой плащи, по которым топтались следующие осуждённые. Десантники в чёрных плащах с автоматами наготове следили за порядком и соблюдением расписания. Трибуны проходили по выстроившимся рядам, и срывали с груди осуждённых ордена и нашивки за ранения, складывая их в собственные шлемы, которые опорожняли в конце ряда над горящими урнами. Первый ряд, без шлемов, званий и заслуг, закрывая глаза, тянул из шлема Прибеша свой жребий — испуганно вздыхая, когда выпадала короткая палочка, и решительно делая шаг вперёд, когда вытягивал длинную.

— Фракас Агенобарбеш Цивил, триарий. Я слышал о мятеже, но молчал, стремясь сохранить дружбу товарищей

— Да будет твоя смерть предупреждением товарищам, ради дружбы которых ты отдал жизнь.

Выстрел.

— Амаль Цианорес Крипта. Я был среди участников заговора, ибо считаю высочайшей частью — быть врагом Республики.

— Так прими же с честью награду за предательство.

Выстрел.

— Али Солей Патриеш. Я враг Республике, ибо кровь моего отца — на руках Сената.

— Сенат скорбит о том решении и помнит подвиг твоего отца. Прими смерть, отрок, не ценящий его жертвы.

Выстрел.

— Эмиль Сонориешь Принцип. Я донёс на заговорщиков, мне было обещано помилование!

— Вступая в легион, ты обязался быть братом и товарищем, и разделить их общую судьбу. Будь истинным Сыном Амаля, и прими свой жребий.

Крик. Бег. Выстрел. Плевок.

— Гай Тантореш Ойкумен. Я не раскаиваюсь и смеюсь смерти в лицо.

— Умри с улыбкой, достойный Сын Амаля.

Выстрел.

— Кодер Терентиеш Милеш. Я отец пяти детей. Я был примипилом этих ребят и пытался остановить их. Мои полосатые перья получены на Црвене, я трижды ранен в боях за Республику!

— Твоя смерть будет тяжелой утратой для Республики, пусть пятно позора и обязанность содержать твоих детей ляжет на тех, кто вытянул лучший жребий.

Выстрел.

Тардеш не смог дальше смотреть. Он сделал знак ближайшему трибуну:

— Проследите, чтобы его дети поступили в Академию без конкурса. Вдове — полное содержание.

Трибун кивнул, старательно записывая. Драгонарий, запахнувшись в тяжелый адмиральский плащ, повернулся и ушел сквозь дождь, прочь с этой позорной церемонии. По части перекрашивать всё кровью у Прибеша с Академии получалось само собой, без подсказок. Не даром его ментор прозвал будущего трибуна «Прибеш» — «перекрашиватель».

Попался

…Следующее утро её пытали голодом. Не так как раньше — теперь ощущение сытости не приходило. Она проснулась от голода, она долго терпела голод, но перетерпеть не удалось и пришлось приняться за баланду. Но остановиться больше не получалось. Она заметила это, когда её в первый раз стошнило — хорошо, что не в миску.

Она пыталась перестать, неё даже во время еды мучили голодные спазмы — как противно. А ей всё подкладывали и подкладывали, словно получая удовольствие от её мучений. Собственно так оно и было — охранницы в открытую смеялись, вставив перед нею просто полную кастрюлю.

Девушке было стыдно, противно, давил тяжестью желудок, болел живот, но она никак не могла остановить