эмир» Абдур-Рахман, но «студенты» расширили полномочия ведомства. Если при Абдур-Рахмане «полиция нравов» играла вспомогательную роль, способствуя укреплению государственной власти, то при «Талибане»* искоренение пороков и принуждение к добродетели являлись главными целями государства.

Летом 2000 г. шариатская полиция ворвалась на футбольный матч, проходивший на стадионе Кандагара, и задержала пакистанскую команду. Спортсменов бросили в тюрьму – хотя они приехали в Афганистан с дружественным визитом. Причиной ареста стал «неподобающий внешний вид» пакистанцев – они были одеты в шорты и футболки. Однако гостей не стали наказывать слишком строго – им всего лишь обрили головы в знак позора и отправили домой.

Программа «Талибана»* звучала беспрецедентно мрачно, но на самом деле «студенты» не придумали ничего нового. В 1929 г. кабульцам уже навязывал шариат таджикский бандит Бача-и Сакао. Кроме того, талибы лишь насаждали в развратной, по их мнению, столице обычные правила, которые в течение веков господствовали на большей части территории Афганистана. Их отношение к женщинам выросло из пурды. Их идеология представляла собой очередную разновидность учения об «обновлении» и «возрождении» ислама вроде деобандизма и ваххабизма. Их возглавлял не полевой командир, но мулла по имени Омар. Их предтечей были талиб уль-ильм – мусульмане, изучающие свою религию, о которых на закате XX в. писал молодой Черчилль. Наконец, «студенты» запугивали противников, разбрасывая все те же шабнаме – «ночные письма», содержащие угрозы в адрес конкретных людей. Будучи исламскими пуристами, талибы ненавидели моджахедов не за злодеяния как таковые, а за отход от шариата. Шариатские судьи разбирали споры в афганских деревнях еще до Ахмад-шаха Дуррани. Афганское министерство по поощрению добродетели и предотвращению порока представляло собой копию Комитета по поощрению добродетели и удержанию от порока, который функционировал в Саудовской Аравии с 1940 г. Талибские шариатские патрули ничем не отличались от саудовских. Сам институт мухтасибов возник в Арабском халифате; в Афганистане его создал Абдур-Рахман и возродил Надир-шах – задолго до «Талибана»*.

Было ли в правлении талибов хоть что-нибудь хорошее? Номинально – да: они криминализировали производство, продажу и употребление наркотиков. Наркобизнес в Афганистане (как и на Востоке в целом) существовал всегда и расцвел в годы войны. Тем не менее «студенты» быстро поняли, что страна живет за счет опиума и героина. Борясь с одурманивающими веществами, они потеряли бы огромные доходы и подписали крестьянам смертный приговор.

Также талибы обещали искоренить традицию бача-бази (перс.

 – играть с мальчиками) – центральноазиатскую разновидность сексуального рабства и детской проституции; впрочем, сегодня она по-прежнему распространена в Афганистане и Пакистане. Традиция обусловлена тем, что общество сегментировано по гендерному признаку. Мужчина не может контактировать с женщиной, не доводящейся ему близкой родственницей, пока не договорится с ее семьей о браке. Состоятельные афганцы покупают мальчиков у бедных родителей либо у специальных торговцев, содержат их и оплачивают обучение у танцоров и музыкантов. Через некоторое время бача-бази готов: его наряжают в женскую одежду, наносят макияж, иногда подкладывают фальшивые груди – и отправляют на мужские вечеринки для услаждения взора и слуха собравшихся. Хозяин бачи вступает с ним в интимные отношения; причем сам он, как правило, женат. «Женщины – для детей, мальчики – для удовольствия», – гласит афганская пословица.

Подавляющему большинству афганцев не знакомо понятие гомосексуальной педофилии, и они не видят в бача-бази ничего дурного; напротив, мальчик – символ статуса, богатства и успеха, подобно дорогому автомобилю. Бачами обзаводились и обзаводятся полевые командиры моджахедов, офицеры, бизнесмены, чиновники; по слухам, мальчики были у экс-президента Ашрафа Гани. Официально эта практика нелегальна, но в Афганистане незаконное либо неучтенное автоматически перестает существовать для государства. По мнению многих мулл, развлечения с бача-бази не противоречат шариату – ислам категорически запрещает гомосексуализм, однако под гомосексуализмом они понимают связь между мужчинами; бача же является ребенком.

По достижении совершеннолетия бача теряет детскую миловидность, и хозяин отпускает его. Напоследок он может женить юношу, подарить ему дом или дать денег. Тем не менее стигма профессии сопровожает бачу до конца жизни; иногда молодой человек остается со своим покровителем в роли любовника. Традиция бача-бази глубоко укоренена в афганской культуре – журналист Наджибулла Кураиши посвятил ей документальный фильм «Танцующие мальчики Афганистана» (2010).

Помимо «танцующих мальчиков», в Афганистане есть «подпольные девочки» – бача-пош. Практика «бача-пош» (перс.

 – одетая как мальчик) заключается в том, что семья, где нет сына, «назначает» сыном одну из дочерей. В патриархальном афганском обществе семья без мальчиков считается ненормальной и неполноценной, поэтому родители таким образом пытаются избежать порицания и надеются, что бача-пош привлечет удачу в виде рождения наследника. Девочке дают мужское имя, одевают в мужскую одежду и коротко стригут волосы; она пользуется привилегиями, присущими мальчикам, – ходит в школу, играет с ровесниками и не выполняет работу по дому вроде уборки и шитья.

После появления сына – либо после начала у бача-пош полового созревания – ее возвращают к женской жизни. Этот переход оказывается для девочки трудным и болезненным. Ее «мальчишеские» социальные связи разрываются, а «девчоночьих» нет из-за жесткой гендерной сеграгации; она не умеет готовить пищу, не знает обязательных для женщины вещей и не привыкла к ограничениям, накладываемым на женщин. Кроме того, бывшую бача-пош стараются поскорее выдать замуж – и для девушки, не идентифицирующей себя как девушка, брак оборачивается трагедией. По замечанию шведской журналистки Дженни Нордберг, пять лет изучавшей практику бача-пош в Афганистане, «афганские женщины нередко описывают разницу между мужчинами и женщинами всего одним словом – свобода». Неудивительно, что некоторые бача-пош продолжают жить в мужском обличье, которое дает им больше свободы. Иногда они вынуждены делать это, чтобы прокормить семью, – и не гнушаются любой работы, например, трудятся на кирпичных заводах под Кабулом. Если при талибах практика бача-бази номинально угасла, то практика бача-пош, наоборот, расцвела – ибо за годы войны многие женщины лишились мужчин-опекунов и не могли работать. Именно об этом рассказывают фильм «Усама» (2003) афганского режиссера Сиддика Бармака и более оптимистичный, но не менее душераздирающий мультфильм «Добытчица» (2017) ирландского аниматора Норы Твоми. Дженни Нордберг издала книгу «Подпольные девочки Кабула. История афганок, которые живут в мужском обличье».

По убеждению талибов, они исповедовали истинный ислам, – однако «студенты» были преимущественно пуштунами-суннитами, и придя к власти, принялись сводить старые счеты с прочими народами Афганистана – в первую очередь с ненавистными хазарейцами-шиитами. Нигде и никогда многострадальные афганские хазарейцы не страдали так, как при «Талибане»* в 1996–2001 гг. Действия «студентов», предпринятые против них, целиком и полностью подпадали под категорию этнической чистки.

В пуштунской культуре есть Пуштунвали (пушту

 – образ жизни пуштунов) – предмет национальной гордости пуштунов, неписаный кодекс чести, постулирующий гостеприимство, щедрость, храбрость, искреннюю веру в Аллаха и другие замечательные вещи. Однако на практике применение норм Пуштунвали не раз приводило к резне инородцев и иноверцев, а также к «убийствам чести» – одному из ключевых институтов афганского общества. «Убийство чести» – это расправа над членом семьи, который навлек на нее позор неподобающим поведением. Позор, как известно, смывается кровью; причем под ним может пониматься что угодно: попытка женщины уйти от мужа, измена, изнасилование (в котором всегда виновата жертва), переход из ислама в другую религию, «вызывающая» (по мнению местных жителей) одежда и даже творчество.

Песни стали напрасны – так писать их к чему? Я покинута временем, пою ли, молчу. Соки слов стали ядом, хоть во рту не держи их. Мой мучитель мне тушит стих и, как свечу. Не заметит никто, я в покое ли, гибну, Замолчала печально или тихо шучу. В клетке горя и в путах разочарованья Все неважно, раз я против воли молчу.

Не стучи, мое сердце, от ветров весенних, Мои силы иссякли, и я не взлечу. Но, хотя иссушило безмолвие память, Не пропала тропа моя к песен ключу. Знайте, помните, скоро я стану свободна! Мне тюремные стены сломать – по плечу! Я не слабый