Шрифт:
Закладка:
Лонг-Бинь еще долго будут забрасывать минами и ракетами, и снайперы с пулеметчиками будут выбирать новые цели, затаившись в густых джунглях. Бобби Паппас переживет все это. А многие – нет.
Глава 31
Потомок майя
Тревога за друзей не покидала меня. Каждый божий день журналисты в «Каравелле» снабжали нас новостями, нечто вроде брифинга «для своих».
Так мы узнали, что для встречи с генералом Уэстморлендом во Вьетнам прилетел генерал Эрл Уиллер[141], глава Комитета начальников штабов. Уиллер сказал, что они обсуждали мобилизацию новых резервов для вторжения в Камбоджу и Лаос, и Уэстморленд настаивает на 200 тысячах человек. При Уэстморленде наш здешний контингент вообще увеличился с 16 тысяч в 1963-м аж до 536 тысяч в 1968-м, и ожидалось, что к будущему году это число доползет до 543 тысяч. Уиллер, с его слов, обещал подумать. По возвращении в Вашингтон он доложил президенту, что, судя по всему, тяжелые потери не сделали Север слабее и что тот крайне далек от истощения и капитуляции.
Тем временем Кларк Клиффорд[142], который побывал советником и у Кеннеди, и у Джонсона, сменил Макнамару на посту министра обороны, и наши друзья-репортеры сообщили, что президент попросил его хорошенько «изучить ситуацию». Клиффорд провел трехдневные закрытые консультации с главами штабов, задал им кучу вопросов, и ответы ему не понравились. Он открыл это совещание, будучи вполне оптимистом, а закрыл его уже с твердым намерением поскорее прийти к перемирию с «папашей Хо». Позже Клиффорд признался: «Мы вообще не могли выиграть… но все, чем мы занимались, – это только напрасно тратили и тратили жизни наших людей». В итоге он отказал Уэстморленду в его проекте грандиозной мобилизации и уговорил Джонсона снизить интенсивность бомбардировок Северного Вьетнама вдвое. Из-за этого в 1968-м многие стали толковать о мире. Но пока большие шишки спорили да рядились – что ждало простых парней, которые сражались в Хюэ, Кхешани и прочих местах? Впрочем, журналисты сказали, что мы смогли отбить уже 120 городов и военных расположений, захваченных северовьетнамцами после нового года.
Я обивал пороги нашего консульства, но шанса выбраться отсюда так и не было. Между делом я решил похлопотать за нового знакомого – назовем его Педро Менчу, – который оказался еще одним моряком, застрявшим в Сайгоне. Я наткнулся на него, бродящего по городу, и пригласил в наш Клуб беженцев в «Каравелле». Сам он был из Гватемалы, у которой во Вьетнаме не оказалось даже посольства. Кроме того, его страна вообще была по уши в собственной гражданской войне – где уж тут надеяться на помощь за океаном. Тихий такой и скромный парень. Вначале он рассказал нам о тех зверствах, что творились у него на родине, и как власти охотятся за левыми активистами и коренными майя, а следом простодушно пригласил туда же в гости, чтобы полюбоваться великолепием древних руин.
Бен-Гур сразу дал ему прозвище Менчу[143] за его мягкий характер. Трудно поверить, но он оказался на берегу потому, что организовал на своем корабле забастовку среди матросов. Капитан, понятно, назвал это «мятежом» и первое, что сделал, приведя судно в порт, – это сунул взятку местным копам, чтобы те упрятали Менчу за решетку. Однако все обошлось, полицейские взяли деньги и вывели нашего гватемальца с корабля, но на берегу отпустили на все четыре стороны. Видать, решили, что это слишком – кормить еще одного постояльца в тюрьме, когда самим жрать нечего.
С тех пор Менчу мыкался по Сайгону в поисках хоть какой-то работы. Я думаю, раз капитан обвинил его в мятеже, никаких профсоюзных суточных, как мне, ему не полагалось – живи как знаешь. Он происходил из народа киче, потомков майя, живущих в нагорьях, и поэтому был для местных вьетнамцев в диковинку. Конечно, среди наших солдат здесь насчитывалось аж 170 тысяч латиноамериканцев, но ведь Менчу не носил формы. Может, они считали, что это какой-нибудь заблудившийся кубинец? Те ведь давно были союзниками Северного Вьетнама, их военные советники торчали в Лаосе, вдоль Тропы Хо Ши Мина. Сенатор от Аризоны Джон Маккейн[144], служивший летчиком во время войны и проведший шесть тяжелейших лет в северовьетнамском плену, рассказывал, что хуже всех вели себя с американскими заключенными именно кубинцы. Они были самыми жестокими палачами в знаменитой тюрьме Хоало, которую наши военнопленные с горькой иронией назвали «Ханой Хилтон».
Менчу сказал, что хотел бы записаться в Армию США: он слышал, что так можно заработать американское гражданство. Но тут, в Сайгоне, на каждом углу, увы, не висят плакаты «Вступай в ряды!», хотя это было бы забавно. Так что я подумал и отвел его в отель «Бринкс» – вдруг там попадется какой-никакой офицер-вербовщик? Но военные смотрели на нас как на сумасшедших. Что за идиот пытается завербоваться в армию, когда вокруг такое творится? Это все равно что просить стакан воды на тонущем судне. Наконец кто-то предложил нам попытать счастья на авиабазе Таншоннят. Что ж, мы поймали попутный грузовик и прыгнули в кузов.
Но когда мы добрались, то обнаружили, что южновьетнамские копы на тамошнем КПП тоже не в восторге от Менчу. Они прищурились, разглядывая его физиономию, а затем закричали что-то на своем языке. Догадываюсь, это было нечто вроде «Выйти, мать вашу, из машины!». Их там было двенадцать злых мужиков с пистолетами и винтовками, и они целились нам в головы. Менчу в ответ только трясся от страха, что делало ситуацию еще хуже.
Я говорю:
– Окей! Окей! Давайте потише! Мы выходим!
Мы вылезли из кузова, пока копы держали нас на прицеле. Шофер, что нас привез, видимо, решил, что ему все это неинтересно – и был таков, только пыль из-под колес видна.
Я постарался выглядеть как можно более убедительным:
– Эй, ребята, мы не хотим создавать проблемы. Мы тогда зайдем в другой раз, хорошо? Когда вы не будете так заняты.
Я помахал рукой и остановил другую машину, которая направлялась в Сайгон, и спросил молодого бойца за баранкой,
