с евреями. Но им нечасто приходилось видеть раввина. Синагога была для них такой же чужой, как для Майкла в то утро, полное льда и снега. Он увидел, как рабби Хирш протягивает ладонь, чтобы пожать кому-то руку, но руки его оказались в краске.

– Спасибо, джентльмены, – хрипло сказал рабби.

– Рабби, возьмите это, руки ототрете, – сказал мистер Галлахер, окуная тряпку в растворитель. – Воняет, но отмывает.

– Спасибо вам, и вам, отец Хини, спасибо, – сказал рабби, оттирая руки. – И тебе, Майкл…

Его тело содрогнулось, будто от подавленного рыдания, но он не заплакал.

– Я хочу, чтобы в синагогу все вы пришли, – сказал рабби. – Мы могли бы устроить большой седер вместе… Но у меня там нет еды, только чай, и маца, и…

– Да все в порядке, рабби, – сказал отец Хини. – Как-нибудь в другой раз.

Рабби с достоинством поклонился ему. Майкл посмотрел в его глаза: тот явно не верил, что когда-нибудь наступит этот самый «другой раз». Все они вернутся в свой мир, а он останется в своем.

– Увидимся, рабби, – сказал мистер Галлахер, взял ведро и вылил растворитель в ливневку, кивнув остальным, чтобы те разбирали швабры. – Уходим, – сказал он. – Сегодня чудесный день.

Чарли Сенатор взглянул на свои часы, потом на отца Хини.

– Ну, – сказал он, – пойду, пожалуй, выполню свой пасхальный долг.

– Уже выполнил, – сказал отец Хини, вытряхивая из пачки сигарету.

22

В тот вечер, повесив на место костюм и приняв ванну, чтобы смыть с себя запах растворителя, Майкл отдал матери пять долларов. Он объяснил ей насчет миссис Гриффин, но не стал вдаваться в детали своих снов.

– Ох, Майкл, ты должен оставить их себе, – сказала она, держа бумажку за углы. – Это же был твой сон.

– Нет, давай-ка начнем копить на проигрыватель. – Он рассказал ей о композиторах, которых упоминал рабби Хирш, отыскав их имена в своей записной книжке. Смéтана, Дворжак, Малер. – Мы сможем услышать всю музыку, которую не передают по радио.

– Ну да, так будет честно, – сказала она и положила купюру в свой кошелек.

Потом они сели за стол – устроили ранний ужин. Кейт Делвин не упомянула происшествие в синагоге, из чего он сделал вывод, что она скорее всего ездила на восьмичасовую мессу в собор Святого Сердца на трамвае. Если бы она пошла пешком, то увидела бы свастики. Но Майклу не хотелось портить трапезу, вспоминая утренние события. Ради этого ужина она так рано поднялась, чтобы успеть к мессе, а затем скрести картошку и чистить морковь и сделать в конце концов мясо в горшочке в замечательной духовке новой газовой плиты. И вот еще почему: хотя она потратилась на новый костюм для Майкла, себе она ничего на Пасху не купила. «Я думаю, что мне ни к чему участвовать в показе мод на одиннадцатичасовой мессе», – сказала она, уходя. А теперь кухню наполнял аромат жаркого, и, прежде чем они сели за стол, она поджарила хамец, переданный им на Песах рабби Хиршем.

– Ну, счастливой тебе Пасхи, сынок, – сказала она, – и всем, кто без еды.

Потом она прочла молитву, Майкл добавлял «аминь», и они начали есть. Мясо было розовым и сочным, он отрезáл небольшие куски и старался жевать их медленно. Но все равно он ел куда быстрее своей матери. Он толстым слоем намазал масло на разрезанные картофелины и хрустящий поджаренный хамец. Затем навалил на тарелку побольше моркови. Она сказала ему, что много соли есть вредно. Он запивал еду холодной водой. Потом рассказал маме, что такое седер, и что Тайная вечеря, на которой Иисус встречался со своими учениками, была на самом деле седером, и что рабби Хирш хочет пригласить их через год на седер в синагоге, и что Джеки Робинсона он тоже собирается пригласить. Кейт Делвин подумала: замечательная идея, и они могли бы принести с собой кое-какой еды на Келли-стрит.

Когда ужин уже подходил к концу, Майкл все-таки рассказал маме об утреннем происшествии. Кейт Делвин пришла в ярость из-за свастик и с трепетом отнеслась к тому, что сделал отец Хини и его люди.

– По крайней мере, они не повели себя как тупые фанатики, – сказала она. – Как ни крути, вокруг нас живет масса достойных людей.

Они говорили о том, что полиция должна найти этих мерзавцев с красной краской и что, скорее всего, это «соколы», потому что Фрэнки Маккарти явился туда со своими парнями – явно полюбоваться результатом. Они обычно завтракают тогда, когда остальные люди обедают.

– Тут не надо быть Шерлоком Холмсом, – сказала она, – чтобы понять, чьих это рук дело.

Но это было пасхальное воскресенье, и она хотела устроить своему мальчику праздник, а потому не стала задерживать внимание на этой истории. Всего лишь еще одно ужасное происшествие в мире, полном греха. После ужина они вместе отправились в «Грандвью», где сегодня у нее был рабочий вечер. Для Майкла это было важным событием – пока Кейт трудилась в кассе, он мог просидеть в зале весь двойной сеанс со всеми мультфильмами, киножурналом и анонсами. И по окончании сеанса он мог отправиться вместе с нею домой. Она впустила его из фойе в боковую дверь, купила ему коробку лакричных карамелек «Гуд энд пленти» и вернулась в кассу.

Первый фильм оказался вестерном с Джоэлом Маккри, и, хотя Майкл пришел не с самого начала, ему показалось, что он уже раз десять видел этот фильм в «Венере», только с другими актерами. Вторая лента называлась «Дом 13 по улице Мадлен», главную роль играл Джеймс Кэгни; фильм был про шпионов УСС, которых заслали во Францию с заданием уничтожить секретную ракетную базу немцев накануне высадки в Нормандии. По адресу, указанному в названии, располагалась штаб-квартира гестапо, а один из агентов УСС был в действительности немецким шпионом. Майкла целиком захватил фильм: он тренировался с Джеймсом Кэгни, отправлял радиограммы из амбаров и подвалов, храбро пробирался по темным улицам европейских городов с секретным заданием против нацистов. Когда все закончилось, он почувствовал беспокойство. Совершенно очевидно, что свастика – это символ зла, а нацисты – плохие люди. Как же осмелился кто-то подражать нацистам, изрисовав синагогу свастиками? Возможно, это «соколы». Но может быть, и кто-то другой. Может быть, эти люди находятся прямо здесь, в «Грандвью».

Его беспокойство усилилось, когда после анонсов показали киножурнал; после журнала должен был начаться последний в этот день показ картины с Джоэлом Маккри, и Майкл смог бы увидеть кусок начала, на который он опоздал. В одном из сюжетов журнала рассказывалось о предстоящем контракте Джеки Робинсона с «Доджерс». На экране Брэнч Рики пожимал руку улыбающемуся чернокожему игроку, затем следовали кадры Робинсона в Гаване: он отбивает мяч в левое поле и косолапо мчится к первой базе, а когда достигает цели, с него слетает шлем. Некоторые ему хлопали. Но примерно половина сидящих в зале принялись неодобрительно свистеть. Это в Бруклине-то! Освистали одного из «Доджерс»!

Когда они шли с матерью домой, Майкл говорил о том, почему Робинсона освистали, – совершенно ясно, что из-за цвета кожи, а не из-за того, что он из «Доджерс»; она же пыталась объяснить ему, что люди бывают самыми разными, среди них попадаются и невежды, и трусы, и разочаровавшиеся в жизни, и таких нужно жалеть и молиться за них.

– Они ведь ничего другого не видели, – сказала она. А потом понизила голос: – Но, по правде говоря, некоторые из них…

Она просто покачала головой, и они уже сворачивали на Эллисон-авеню, и до дома оставалось лишь два квартала. Ночное небо было ясным и чистым, на нем были щедро рассыпаны звезды и висела большущая луна. На улицах было больше людей, чем обычно. Ночь была прохладной, но не холодной, с воды дул свежий ветерок, и они порадовались, что пошли в кино в плащах. Проехал полупустой трамвай. Бары Фицджеральда и Кейсмента были набиты до отказа. Они зашли в подъезд.

– Сейчас выпьем чайку, – сказала она, – и пора баиньки.