тогда к нам, рабби? – сказал он. – Устроим седер вместе.

– Нет, – твердо ответил рабби, затем вздохнул и чуть просветлел лицом. – На следующий год у нас будет седер. И мы пришлем приглашение Джеки Робинсону.

Они поговорили еще; рабби все тер и подметал комнату, а Майкл впервые заварил чай.

– А почему и Песах, и Пасху отмечают примерно в одно и то же время? – спросил мальчик. – Как раз перед открытием сезона[35]?

Рабби улыбнулся:

– Открытие сезона я не знаю, но все остальное просто. Знаешь «Тайную вечерю»? Ну, эту знаменитую картину? Где они ужинают перед Пасхой?

– Конечно, знаю.

– Так вот, Тайная вечеря – это был седер, – сказал рабби. – Иисус и его друзья собрались вместе, чтобы возблагодарить Господа за освобождение от египетского рабства.

– Вы шутите!

– Нет. Так что бери-ка этот хамец и ступай домой. Уборку мне нужно закончить самому.

Майкл взял пакет и направился к двери. Взявшись за дверную ручку, он помедлил и повернулся к рабби, который доставал из коробки стальную мочалку для посуды.

– Рабби?

– Да.

– У меня к вам есть вопрос.

– Да?

Два вопроса. Не один. Два. Спроси. Нет, не надо. Ну спроси же. Давай спрашивай. Давай. Давай.

Майкл набрал в легкие воздуха и задал первый вопрос.

– Если Бог наслал казни на фараона, чтобы спасти евреев, – сказал мальчик, – почему же он ничего не наслал на нацистов?

Рабби застыл на месте. Руки его безжизненно болтались по бокам туловища.

– Я не знаю, – прошептал он шершавым от отчаяния голосом. – Не знаю.

Он сказал это как раввин, который не слишком почитал Бога и уж точно не любил Его. А может быть, уже и вовсе в Него не верил. Второго вопроса Майкл не задал. Не стал спрашивать, что произошло с женой рабби.

21

Утром в пасхальное воскресенье Майкл шел по Эллисон-авеню, глядя на свое отражение в стеклах витрин. Святые отцы рассказывали им, что Пасха – это праздник, посвященный воскресению Иисуса, которое доказало, что он бессмертен; в округе все придерживались иного мнения. Это был праздник обновок. Идя по улице в новом синем костюме, белой рубашке, галстуке в полоску и начищенных черных ботинках, Майкл думал, что он выглядит старше и более матерым, что бы там ни значило это не вполне понятное слово. Еще не мужчина, но уже и не мальчик.

Он увидел, как из своего дома, что наискосок от фабрики, выходит девочка по имени Мэри Каннингем. Худая, с длинными каштановыми волосами, она была одета в легкое синее пальто и соломенную шляпку с пластмассовыми цветами по ободу. Она улыбнулась ему каким-то совершенно новым для него образом. Она была из его параллели в школе Святого Сердца; поскольку девочки и мальчики учились раздельно, они могли видеть друг друга лишь на школьном дворе и на улице.

– Счастливой Пасхи, Майкл! – сказала она с улыбкой. В отличие от других девочек-ровесниц, она не носила брекеты. Зубы у нее были твердые и белые, совсем как у Ланы Тернер.

– И тебе того же, – сказал он.

– Классный костюм, – сказала она.

– Мне тоже нравится, – сказал он. – На мессу пойдешь?

– Конечно, – сказала она. – Мы же обязаны быть, да? Мне только надо папу с мамой дождаться.

Его собственная мама ушла на восьмичасовую мессу, и Майкла это вполне устраивало. Он не хотел, чтобы мама вела его на мессу, словно первоклашку.

– Увидимся там, – сказал Майкл Мэри Каннингем и зашагал дальше в это яркое весеннее утро. С противоположной стороны улицы его неожиданно позвала миссис Гриффин. На ней был бежевый плащ, она шла на высоких каблуках и заливалась истерическим смехом.

– Майкл, Майкл, эй, Майкл Делвин! – закричала она, оглянулась, нет ли поблизости машин, и ринулась через улицу к нему. – Ты слышал новость?

– Какую новость? – Она была в большем возбуждении, чем когда закончилась война.

– Разве мама тебе не сказала?

– Нет.

– Моя лошадь пришла первой! – сказала она. – Вот что я тебе скажу. Тебе можно верить! Потому что это все из-за тебя, Майкл. Помнишь, ты мне рассказал свой сон? Мы кое-что в нем сумели разгадать. Но я никак не могла понять, при чем тут шляпа-котелок. День и ночь про это думала. А тут вчера в списках в «Дейли ньюс» я увидела, что в Белмонте третьей пришла лошадь, которую звали – как ты думаешь? – Котелок! Я сказала себе: вот! Бог послал мне Майкла, чтобы сообщить мне, кто придет первым! Я прямо нутром почуяла. Он послал мне этот сон через тебя. Я сбегала через улицу и поставила пятерку на Котелка у букмекера, и, чтоб мне провалиться, тот приходит на полтора корпуса впереди, и мне платят двадцать два к одному. Мне привалило, Майкл!

Она обняла Майкла и вложила ему в руку купюру.

– Майкл, я с тобой, – сказала она, – пусть тебе и дальше снятся сны.

Она удалилась, пританцовывая, и Майкл раскрыл ладонь. Пять долларов. За ночной кошмар! У него раньше никогда не было собственных пяти долларов, и, пока он спешил к мессе, голову его начали заполнять всяческие вещи: цветы маме, коробку конфет ей же, книжки с комиксами или даже книга в твердой обложке. Или отдать маме всю пятерку, чтобы побыстрее накопить на проигрыватель. А может быть, пригласить на свидание Мэри Каннингем. Пойти попить лимонаду. Или сходить вдвоем в «Грандвью» – в день, когда мама не работает. Ему еще не приходилось куда-либо ходить с девочками, а о свиданиях он знал из кинофильмов, комиксов про Арчи и подростка Гарольда из «Дейли ньюс». И Сонни рассказывал о всяких штучках, которые проделывают с девчонками. В кинотеатре на балконе. В парке.

Он повернул на Келли-стрит, мчась вприпрыжку, думая о девчонках и о том, что рассказывал Сонни о них, как у них там все устроено. Ему было интересно, что подумала Мэри Каннингем, когда увидела его в новом синем костюме, и что бы она подумала, если бы он заговорил с ней на идише или начал цитировать что-нибудь из мессы на латыни. Подумала бы, что он чокнутый? Или наоборот, что он самый умный парень, которого она когда-либо встречала? Мысли его продвинулись и дальше – например, каково было бы дотронуться до ее кожи или поиграть с волосами, – но тут он подумал, уж не греховные ли это помыслы.

А затем он остановился у синагоги, услышав низкий сердитый звук, будто похоронное причитание. Звук был полон боли, глубокой и безнадежной.

Он завернул за угол, откуда раздавался звук, и увидел рабби Хирша с серым, как пепел, лицом и сведенными в гневе и скорби челюстями. В его руках была грубая тряпка, и он яростно тер фасадную стену синагоги. Кто-то нарисовал на грязно-белых кирпичах дюжину красных свастик. А на заколоченной парадной двери было намалевано: БЕЙ ЖИДА. Болезненная ярость рабби не улеглась даже при виде Майкла.

– Как они могли? – кричал он горько. – Кто это сделал?

Майкл положил ему руку на плечо, пытаясь успокоить, но рабби отпрянул от мальчика, кипя гневом, и схватился за штакетник, чтобы не упасть. Майкл отошел, чувствуя себя прибитым и глупым и заодно беспокоясь о том, что краска может испачкать его новый костюм. Рабби взял в руки швабру и бил ею по свастикам, размазывая свежую красную краску.

– Ждите меня здесь, – сказал Майкл. – Никуда не уходите.

Он побежал в собор Святого Сердца, в боку кололо, пот заливал свежую рубашку. Останавливаясь передохнуть, он видел перед собою бледного рабби Хирша, и ярость гнала его дальше. Вокруг собора было полно прихожан в украшенных цветами шляпах и мальчишек-газетчиков, продававших «Тэблет». Будто бы вся округа собралась на десятичасовую торжественную мессу, чтобы отметить воскресение Иисуса. Майкл протиснулся сквозь толпу, подгоняя себя: шевелись, черт возьми, шевелись, и через ступеньку вознесся по лестнице в собор.

Девятичасовая месса уже закончилась, но скамьи были почти все заняты, люди хотели послушать десятичасовую мессу, которую пели сразу три священника. Майкл посмотрел вверх и увидел, что на галерее уже собираются мальчики-хористы. Привратник попытался его отстранить, но Майкл отодвинул его в сторону и поспешил по проходу в ризницу. Он чуть успокоился, увидев отца Хини