Он упомянул это вскользь, будто это не было чем-то существенным. Но все-таки что-то значило, раз уж об этом вообще заговорил. Может быть, теперь… может быть, из-за того, что случилось с Лией, с миллионами других евреев – может быть, он снова передумал? В какие-то моменты его лицо выдавало человека… ну, не то чтобы запутавшегося. И даже не несчастного, потому что спустя минуту он вновь становился другим, объясняя очередное слово на идише или говоря о Зигги Эльмане. Нет – в эти моменты его взгляд был полон… горечи. Будто бы Бог его вконец достал. А может, и хуже того – он выглядел как раввин, который утратил веру в Бога.

Майкл встал и почувствовал тяжесть в животе; он удивлялся своей глупости, тому, что не подумал об этом раньше. Теперь он знал, что рабби Хирша нужно расспросить о чем-то большем, чем просто слова, чем истории о далекой Праге. Ему нужно было знать, что произошло с женщиной по имени Лия, с женой рабби. Ему нужна была ее история. А заодно и история самого рабби.

А потом он увидел вдалеке, в квартале от парка, рабби Хирша; тот едва плелся под весенними деревьями Келли-стрит. На расстоянии он выглядел маленьким и беззащитным в черном плаще и черной шляпе. Майкл побежал к нему. Он хотел сказать рабби, как ему жаль, что он не сразу понял, что случилось с его женой Лией. Он хотел сказать еще много чего. А потом увидел, что рабби Хирш несет два пакета с покупками. Рабби увидел подбегающего к нему Майкла и просветлел лицом.

– Привет, Майкл. Вос махст ду?[29]

– Все хорошо. Зайер гут, аданк[30], – сказал Майкл, взяв у него пакет и потянувшись за вторым. Второй пакет рабби потянул к себе: пусть каждый несет по одному.

– Вы не поверите, – сказал Майкл возбужденно, – мы сегодня купили костюм и сэкономили три с половиной доллара, а все из-за идиша!

Пока рабби отпирал дверь, Майкл начал рассказывать ему всю историю. Рабби прыскал со смеху, просил Майкла повторить фразы на идише – тем временем они добрались до кухни и водрузили пакеты на стол. Мальчик взглянул на фотографию Лии, но не смог спросить о том, как она умерла. Уж очень счастливым выглядел рабби. Они достали из пакетов две бутылки вина, коробки с мацой и три жестянки с супом.

– А это все по какому поводу? – спросил Майкл.

– Песах. Как это по-английски – писька?

– Пасха, – поправил Майкл. – Писька – это… ну, в общем, то, чем пи́сают. То есть…

Они вкратце обсудили такие выражения, как «сходить попи́сать», «пи́сать против ветра» и «пи́сать кипятком». А когда оба отсмеялись, рабби рассказал Майклу о празднике Песах. Рассказал о древних временах, когда евреи были рабами египтян и Бог насылал на фараона бедствие за бедствием, чтобы убедить того освободить евреев. Десятая напасть была самой страшной, и она оказалась последней. Во всех египетских семьях погибли первенцы. Но ангел смерти миновал дома евреев. Ангел знал, в каких домах живут евреи, потому что они пометили притолоки и дверные косяки кровью ягненка. Майкла эта история привела в трепет: евреев спас магический знак! Когда это случилось, фараон наконец догадался, к чему это все, и решил отпустить евреев на свободу. Майкл попытался представить себе, как ангел смерти парит над Египтом, раскинув черные крылья, с неумолимым и суровым лицом, как у статуи Моисея на картинке из энциклопедии. Он представил себе рыдающих египтянок-матерей. Он увидел, как на заре собираются евреи, чтобы отправиться на север – в землю, текущую молоком и медом.

– И с тех самых пор мы собираемся на… годовщину? Да, на годовщину, чтобы отпраздновать и возблагодарить Бога. Восемь дней это длится. В первый вечер у нас большой обед – седер. Семья, друзья, все кушают и молятся. Песах-Пасха – это великий праздник весны. Праздник свободы.

– Может быть, у Джеки Робинсона будет такой обед через год, – сказал Майкл. – Седер.

– Если он уже живет в Бруклине, мы ему скажем: Джеки, приходи сюда.

– Вот было бы круто! – сказал мальчик.

Рабби ткнул пальцем в номер «Бруклин игл».

– Видишь, он будет приходить в другую землю, текущую молоком и медом, – в Бруклин! – Рабби сжал кулаки, изображая, что держит биту. – А в этом году – в Иерусалим!

Оба засмеялись. Рабби подцепил коробку с американской мацой.

– Все у нас еще оттуда, из Египта, – он распаковал коробку, вытянул из нее хлебец и дал его Майклу. – Вот, например, маца. Когда евреи узнали, что фараон их отпускает, они решили поторопиться, пока он не передумал. И у них не было времени, чтобы хлеб… – Он сделал жест руками. – Ну, чтобы стал толстым?

– Поднялся.

– Да, чтобы поднялся. Вот они и взяли с собой, что было. Хлеб, который не поднялся. Этот самый, – он поднял хлебец. – Маца.

Майкл откусил кусочек от огромного крекера. Тот оказался сухим и безвкусным.

– Да, это не шоколадка «Херши», – сказал рабби.

Он открыл шкафчик и снял с полки коричневый бумажный пакет. И положил его на стол перед Майклом.

– Это тебе, – сказал он. – И твоей маме.

Майкла это озадачило.

– Хлеб, – объяснил рабби. – Обычный хлеб. Такой тут, в Америке, в магазине продают. Мы называем его хамец.

Майкл заглянул в пакет и увидел в нем несколько рогаликов и ломтей ржаного хлеба.

– Тора говорит нам убрать весь – как это правильно? – дрожжевой хлеб, или хамец[31], из дома на все восемь дней праздника Песах. И в Торе говорится, чтобы мы нашли весь-весь хамец до последней крошки и вычистили полностью из дома. Святые люди говорят, что хамец как гордыня – хлеб, который большой и внутри пустой, будто – как это правильно? – будто надутый.

Он мягко улыбнулся.

– Но я так не думаю, – добавил он. – Хлеб – это хлеб, но только не в Песах.

Он протянул пакет Майклу.

– В общем, в пакете хамец, – сказал он. – Еще свежий. Отдай своей маме. – Он сделал паузу, будто пытаясь представить себе чувства ирландской женщины, которую он никогда не видел. – Ну или сделай с ним что-нибудь еще, если твоя мама… ну, если ее это обидит.

– А она всегда беспокоится о том, чтобы не обидеть вас, – сказал Майкл. – И мама очень любит ржаной хлеб.

– Это мир мешуггене[32], – сказал рабби.

– Да, тут полно мешуггене, – сказал Майкл, гордясь собой: идиш становится для него чем-то почти обыденным.

Пока рабби мыл плиту и пол, а Майкл помогал ему передвигать мебель, чтобы выгрести из углов шмуц[33], рабби рассказал ему о прекрасных седерах, которые они устраивали в Праге, где за большими дубовыми столами собиралось несколько поколений семьи Хиршей. Майкл представил себе стариков, рыгающих и попукивающих на диванах, снующих туда-сюда детей, игру «найди спрятанную мацу»[34], флиртующих кузин и заигрывающих друзей. Все как описывал рабби: чтение Агады, и «четыре вопроса», и горькие травы к столу, и все они вместе, и все думают, что так будет продолжаться из поколения в поколение, молодые похоронят старых, затем состарятся и сами, и так до бесконечности.

– Это было счастье, – сказал рабби. – И его больше нет.

– А вы будете здесь устраивать седер?

– Может быть, в будущем году, – сказал он. – Если удастся накопить денег. Твою маму приглашу, тебя, еще кого-нибудь. Может, кто-то из синагоги придет.

Он попытался объяснить Майклу, как остатки его паствы, старые и согбенные, будут сидеть дома в ожидании момента, когда их капризные, ненавидящие стариков дети подберут их и отвезут куда-нибудь. Кого-то отправят самолетом во Флориду. Кого-то на машине в Нью-Джерси. Кого-то на электричке до Лонг-Айленда. Не отвезут лишь сюда. Несмотря на то, что здесь они действительно нужны.

– Ведь когда приходишь на седер, все тяжелое уже позади, тяжелая часть года, тяжелая часть жизни, – сказал рабби. – И мы становимся все вместе, и это значит, что мы выживем еще один год.

Но в этом году никто не придет, и Майкл чувствовал, как комнату заполняет туман одиночества.

– А давайте