16

К утру, похоже, вся округа знала о том, что Фрэнки Маккарти предъявлено обвинение в нападении на мистера Джи и его держат в тюрьме на Рэймонд-стрит в ожидании внесения залога в 250 долларов. Старухи шептались об этом в подъездах. Это звучало и у кассы в конфетной лавке Словацки. В курсе была даже Кейт Делвин, хотя в газетах об этой истории не было ни слова.

– Его должны бы засадить на много лет, – сказала она. – Но они, конечно же, этого не сделают.

Она рассказала Майклу, что означает выпустить под залог. Тому, кого посадили, нужно найти поручителя и внести десять процентов суммы залога наличными. Всю сумму платить не потребуется, и Фрэнки Маккарти выпустят на свободу до суда. А вот если он на суде не появится, то поручителю это обойдется в две с половиной тысячи.

– Этот идьет Маккарти, – сказала она, – не наскребет две с половиной сотни, так что ему придется подождать, пока его дружки столько наворуют.

Почти никто в округе не был удивлен тем, что Фрэнки упекли за решетку. В конце концов, все знали, чтó он сделал. Но при этом понимали, что районному прокурору будет трудно собрать доказательства. Если Майкл, Сонни и Джимми Кабински ничего не скажут в суде, то против показаний Фрэнки Маккарти будут лишь домыслы копов. Из того, что ему объяснил рабби Хирш, стало ясно, что мистер Джи, возможно, никогда больше не заговорит. Но мальчики понимали, что в округе нельзя сохранить что-либо в полной тайне. Поскольку они были единственными свидетелями, они оказались в центре пристального шепчущегося внимания. А больше всех – Майкл, поскольку он видел самую жестокую часть избиения.

– Ко мне менты заходят по три раза в неделю, – сказал Сонни Монтемарано в тот день, когда они стояли у двери на крышу и наблюдали за дождем. – Эбботт и Костелло с личным визитом. Угрожают. Давят на совесть.

– И ко мне, – сказал Джимми. – Позавчера ко мне приходили.

– Что, правда? – спросил Майкл. – Ну и как?

– Да никак, – сказал Джимми. – Я им ничего не сказал, клянусь.

– А как насчет твоего дяди? – спросил Сонни, с прищуром глядя в светло-голубые глаза Джимми. – Может, он что-то сказал?

– Ничего. Заладил, как обычно.

– Что значит «как обычно»? – спросил Сонни.

– Ну, там… про евреев и все такое.

Ага, вот в чем дело, подумал Майкл. Евреи и все такое. Крысой-то оказался дядя Джимми. Настолько тупой крысой, что даже сам этого не понял.

– Что именно он им сказал, Джимми? – спросил Майкл.

– Я точно не помню.

– А ты вспомни, – сказал Сонни.

Джимми пялился на дождь, разгулявшийся по дворам. Похоже, теперь и он понял, чтó произошло.

– Ну, типа: «Разве это преступление – избить еврея. Подумаешь, избил», – от стыда он понизил голос. – А потом говорит: я не мог его остановить, клянусь – говорит: «Ну и что, что ему Фрэнки Маккарти башку разбил?» – Он сделал паузу, избегая смотреть на Майкла и Сонни. – В общем, типа того.

Сонни застонал:

– Господи Иисусе, Джимми…

– Он не сказал, что мы там были, – сказал Джимми.

– Может быть, тогда и не сказал, – сказал Сонни. – Но они могли схватить его на улице, на работе, где-нибудь еще, – он покачал головой. – Они могли его пытать, пока он не скажет им то, что они хотят услышать. Они могли пригрозить ему депортацией, что отошлют его обратно в Польшу.

– Ясно лишь одно, – сказал Майкл. – Копы, видимо, поняли, что дядя знает это от тебя. Он же не с потолка взял имя Фрэнки.

– И теперь его точно вызовут свидетелем, – сказал Сонни.

– И тебя тоже, Джимми, – сказал Майкл.

– И нас, – сказал Сонни, глядя на Майкла с видом зверя, попавшего в капкан.

В голове у Майкла проносились образы зала суда. Присяга. Ложь. Уставившийся на них Фрэнки Маккарти. «Соколы», рассевшиеся на скамьях. Они знают, где Майкл живет. Они знают, где работает его мама. Вдруг поднялся ветер, и дождь полоснул по крыше над ними, и они попятились от открытой двери. Теперь им была видна лишь блестящая черная галька, веревки для сушки белья и печные трубы.

– Парни Фрэнки наверняка решили, что это мы их сдали, – тихо сказал Сонни.

– Не-е-е, – сказал Джимми. – С чего бы им так думать?

– С того, что они так и думают, – сказал Сонни. – Нас они не знают. Они и твоего чертового дядю не знают.

Дождь вновь успокоился, превратившись в плотную морось.

– Мы должны дать им понять, что это не мы, – сказал Майкл. – И при этом не сдать дядю Джимми.

– А как? Письмо, что ли, им написать? Или заявиться в бильярдную и объявить: «Простите, пацаны, мы вас не сдавали, так что не надо с нами ничего делать, ладно?»

Молчание. Майкл почувствовал холод.

– Может, это и не мой дядя, – сказал Джимми. – Может, был и другой свидетель. Может быть, кто-то был в подсобке. Или сосед из окна…

– Ага, в рентгеновских лучах увидел, как Супермен, – сказал Сонни.

Еще одна долгая пауза.

– Мы крепко вляпались, – сказал Сонни.

17

Однажды в мокрый вторник Майкл отправился после занятий в синагогу, он вошел с Келли-стрит. Его ждали, дверь была открыта, и он ненадолго задержался в прихожей, чувствуя себя в безопасности. Стряхивая капли дождя с пальто, он услышал из дальней двери, которая вела в комнаты рабби, резкие, почти неприятные звуки. Мелодия показалась ему знакомой. Браа, брао, бра-бра, бру, бра-бра, брао… Первые ноты «И запели ангелы».

Звуки внезапно прекратились. Майкл тихо открыл дверь и увидел рабби Хирша у этажерки с книгами; тот глубоко сосредоточился на выдувании нужных звуков из изогнутого инструмента, сделанного из отполированного рога. Глаза рабби были закрыты. Он начал отбивать ногой ритм и предпринял еще одну попытку сыграть. Браа, брао… Потом снова остановился, открыл глаза, увидел Майкла и рассмеялся.

– Ты меня поймать, – сказал он.

– Поймал, – поправил Майкл.

– Ты меня поймал, – сказал рабби. – Я хотел тебя удивить, но… – он торжественно поднял рожок. – Я собираюсь стать как обычный Зигги Эльман!

Майкл взглянул на рог.

– А что это у вас в руке?

Рабби объяснил ему, что инструмент называется шофар, он изготовлен из бараньего рога. Его используют во время церемоний праздника Рош ха-Шана; точно такой же рог использовал Иешуа, чтобы разрушить стены Иерихона[19].

В ответ Майкл запел песню, которую часто передавали по радио:

Иешуа вступил в битву за Иерихон, Иерихон, Иерихон, Иешуа вступил в битву за Иерихон, И стены города обрушились.

– Погоди, погоди! – воскликнул рабби, просигналив в шофар. – А теперь снова!

Майкл запел более решительно, и рабби сыграл несколько нот зычным и печальным звуком бараньего рога. Иешуа вступил в битву за Иерихон, Иерихон, Иерихон… Звук шофара был плотным, первобытным, пугающим, будто бы рабби Хирш достал его из глубины веков. Но звук этот не был мелодичным. Он не вызывал жалости. В нем не было меланхолии. Звук был просто громким и грубым, как пароходный гудок.

Когда рабби закончил, он печально покачал головой, и на лице отразилось разочарование неудачей.

– Это невозможно, – сказал он. – Из шофара ничего не извлечь, кроме шума. Нужно иметь… – Он постучал себя по груди, будто надеясь получить в ответ правильное слово. – Как это будет?

– Легкие, – сказал Майкл. – Тогда у вас будет хватать дыхания.

– Да, да, легкие.

Он перевернул шофар в руках.

– Почему я не могу из него делать музыку? – сказал он мягко. – Почему я не могу из него делать радость?

Майкл не смог ему ответить.

– Почему я не могу из него делать, как обычный Зигги Эльман?

Рабби Хирш положил шофар на полку этажерки и включил радио. Приемник был настроен на станцию «Дабл-ю-эйч-эн». Ред Барбер объяснял, что с хорошими раннерами на первой и третьей и к тому же без аутов «Доджерс» будут в шоколаде.

– А зачем им обмазывать себя в шоколад? – спросил рабби.

– Да никто никого не обмазывает, – сказал Майкл.

– Тогда почему Ред Барбер говорит про «Доджерс», что