Поднимаясь по лестнице, он понял, как темно у них в подъезде – полно неосвещенных углов, где его может подкараулить Фрэнки Маккарти. Почему Фрэнки так на него посмотрел? Почему «соколы» пялились на него из бильярдной? Фрэнки забрали в участок, и они жаждут мести. Он вспомнил нож Фрэнки. В памяти всплыл и мистер Джи с пробитой головой. Кто-то, видимо, сообщил. Майкл понимал, что полицейские от него ничего не добились; он им ничего не рассказал, не стал крысой. Но кто-то все равно рассказал. А в тот день в магазине были только он сам, Сонни и Джимми. И тут ему стало не по себе. Он думал, что хорошо знает своих друзей. Может быть, тут он дал маху. Возможно, Сонни или Джимми скрысились и настучали на Фрэнки Маккарти. А если это один из них, то почему этот трус свалил все на Майкла, чтобы «соколы» подумали, что это сделал он? Чтобы спасти свою шкуру.

Нет, быть того не может. Они же его друзья. Все за одного и один за всех. Они не могут стать осведомителями. Они же не хотят заработать клеймо стукача. Может быть, копы нашли другого свидетеля. Или Фрэнки в каком-нибудь баре выпендрился, что, мол, это он избил мистера Джи. Или нашли его отпечатки пальцев на телефоне. Это, возможно, кто-то другой. Вообще не осведомитель. Не такой, как Виктор Маклаглен в фильме об осведомителе в Ирландии. Не Иуда. Возможно.

И все равно Майклу было страшно. Он сожалел, что мамы не было дома, но ей еще как минимум три часа работать в «Грандвью». Он запер за собой дверь кухни. Открыл дверь ванной, сердце бешено билось, заглянул внутрь и испытал облегчение от того, что там никого нет. На цыпочках он обошел комнаты, включал везде свет и, задерживая дыхание, открывал дверцы шкафов. Наконец он почувствовал себя в безопасности. Включил свой новый «Филко» и зажег горелку на плите, чтобы разогреть оставленное мамой жаркое. Когда запела Элла Фицджеральд, он открыл свой портфель, разложил книжки на кухонном столе и тупо пялился на то, что ему было задано. Нудная чертова бессмыслица. Почему приходится тратить столько времени на разбор предложений? Да, это может пригодиться, чтобы объяснять правила рабби Хиршу. Но это же так просто. Все это можно пройти за три дня. Ну не три же недели разбирать эти тупые предложения. Почему нельзя читать «Шерлока Холмса» и разбирать, какие предложения писал Артур Конан Дойл? Или Роберт Льюис Стивенсон? Они писали красивые предложения. А не такие, как эти. «Джон бросил мяч в Джейн». «Фрэнк достал свою книгу». Фигня какая-то. Он подумал о том, чтобы сначала почитать комиксы, а затем уже заняться домашними заданиями, но тогда он может слишком устать, а ведь вставать завтра в семь, и нужно еще отслужить восьмичасовую мессу, и если он придет в школу, не сделав заданий, то…

Пожарный выход!

Окно на пожарную лестницу никогда не запирали. На пожарную лестницу на первом этаже мог забраться кто угодно, а потом спокойно взойти по ней наверх. Господи Иисусе!

Он бегом бросился в свою комнату. Окно было поднято примерно на полдюйма, а под него засунуто скрученное полотенце, преграждавшее путь дождевой воде. Он вытащил полотенце и потянул раму вниз, чтобы закрыть окно, но примитивная защелка не вставала на место. Он пыхтел и надрывался, но защелку не пускали многочисленные слои масляной краски. Наконец окно удалось закрыть. Он прислонил к окну книгу – если его откроют, книга свалится и наделает шуму. Он встал так, чтобы на него не падал свет с улицы, и посмотрел вниз на Эллисон-авеню. Никого из «соколов» не видно. На кухню его вернул запах подгоревшего жаркого.

На дне кастрюли все успело почернеть, но остальное было в порядке. Он наскреб себе в тарелку жаркого, на радио Стэн Ломакс вещал о спортивных событиях дня. Джеки Робинсона вот-вот должны взять в «Доджерс». В двенадцати играх против «Доджерс» и панамских клубов его показатель отбивания – 0,519. Пятьсот девятнадцать тысячных! Бейб Рат никогда не набирал 0,519. Может быть, это было бы по силам Теду Уильямсу или Стану Мьюжелу, но разве что в будущем. Робинсон все еще оставался в «Монреаль ройялс», сказал Ломакс, но совсем не похоже, что он долго задержится в нижних лигах.

Доедая жаркое и вытирая тарелку хлебом, Майкл пытался представить себя в шкуре Робинсона. Он рассматривал собственную кожу, растягивал ее рукой, щипал большим и указательным пальцами. Кожа не была по-настоящему белой. Белой была бумага. А его кожа скорее розовая, чем белая. Летом она становилась красной, затем коричневела. На ней были морщинки более темного, красноватого цвета. Каково было бы смотреть на собственную кожу и видеть, что она черная? Ну, или не совсем черная. На самом деле – темно-коричневая. Каково это – просыпаться каждое чертово утро и видеть, что у тебя именно такая кожа, и понимать, что уже за одно это какой-нибудь шмук[18] будет на тебя смотреть сверху вниз? У тебя на весенних сборах показатель 0,519, а какой-нибудь жирный бизнесюк в костюме, Брэнч Рики или кто-то вроде, кому в жизни столько не набрать, решает за тебя, играть тебе в команде или нет? Как такое может быть? Майкл злился все больше, но вскоре успокоился. Если от этого зол даже я, а у меня кожа белая, ну, или розовая, то как же должен себя чувствовать Робинсон?

А затем он в своих мыслях превратился в Робинсона, он был на Кубе или в Панаме, обедал в одиночку в каком-то ресторане, полном девушек, одетых как Кармен Миранда, с голыми животами и упругими грудями и с бананами в волосах. Место обалденное, свечи там, скатерти, официанты – все как в фильмах о путешествии в Рио; и тут входят Дикси Уокер и Эдди Стэнки. А ресторан набит до отказа. За моим столиком, столиком Робинсона, еще три места. Я машу им рукой: эй, коллеги, идите сюда, садитесь. Но Уокер и Стэнки не сядут. Они лучше помрут от голода, чем сядут за один стол со мной. Точно так же англичане смотрят на ирландцев.

И Майкл снова пришел в ярость – уже как Робинсон. Ему стало очень горестно. Вот же придурки. Почему они не хотят со мной даже познакомиться? Может, научились бы чему-нибудь. Эй, я ведь учился в колледже, а они нет, почему бы им не узнать от меня что-то новое? Почему они ведут себя так, не зная ничего обо мне, кроме моего показателя и цвета моей кожи?

Идиоты.

Говнюки.

Он потратил час на домашние задания, быстро разобравшись с грамматикой и арифметикой и несколько задержавшись на вопросах к параграфу по истории. Там рассказывалось о героическом священнике-иезуите по имени Исаак Жог – индейцы откусили ему пальцы, и с тех пор он испытывал трудности во время мессы: нечем было брать причастный хлеб. Майкл подумал о том, как рассказать это рабби Хиршу, чтобы не рассмеяться. Эти гоим просто чокнутые, сказал он себе. Да, эти гоим определенно чокнулись.

Он некоторое время слушал музыку по радио. Когда дошло до «Не держи меня в загоне», он пожалел о том, что у них нет телефона, – тогда бы он позвонил рабби Хиршу и сказал ему, на какой волне передают песню. Но у рабби Хирша тоже не было телефона. Почти ни у кого не было. Ни у Сонни. Ни у Джимми. Телефон был в доме приходского священника в соборе Святого Сердца. Телефоны-автоматы стояли в лавке Словацки и в баре Кейсмента, что через улицу, но к ним всегда была очередь. Телефоны были и у копов. Любые, какие пожелают.

Он встал из-за кухонного стола, почистил зубы и отправился в свою комнату. Почитал комиксы и услышал, как мама пришла с работы. Она прошла через все комнаты и постучалась в его дверь.

– Ты в порядке, сынок? – спросила она.

– В полном, – сказал он. – Спокойной ночи, мамочка.

Он выключил свет и зарылся головой в подушку. Ему вспомнилось лучезарное лицо рабби, когда тот слушал Зигги Эльмана, и он попытался представить себе, что испытывал при этом рабби Хирш, но на этом его одолел сон.