– Куда ведет эта дверь, рабби?

– Наверх.

– Можно посмотреть, что там?

– Нет, там заперто, – сказал рабби. – Ну, может быть, когда-нибудь. – Он остановился, держа в руке книжку. – Ага, вот она. Гринберг Йоссель. – Он улыбнулся. – Зовут как Голема.

Майкл подошел к нему и почувствовал тяжесть в животе.

– А фамилия?

– Гринберг.

– Это же мистер Джи.

– Ты его знаешь?

– Я был там, когда его избили.

– Ты там был?

– Да, – сказал Майкл и тут же понял, что, возможно, это было лишним. Он отвернулся.

– Это очень печальная история, – сказал рабби Хирш. – Его сын пишет мне письмо. Он говорит, что папа в этом… как это правильно – в коме? Да. Но, возможно, жизнь его не будет возвращать. Он говорит, что Гринберг просто лежит в больнице, в темноте. Больница – она не помогает. Его голова разбита и все время болит. В руки вставлены трубки. Они дают ему лекарства. Они его кормят. Но Гринберг ничего не говорит. Сын… он мне пишет письмо и говорит, может быть, поможет старый молитвенник отца. Сын – он говорит, что книжка может помочь Гринбергу открыть глаза.

Майкл вспомнил, как старик схватился за голову, его скользкие от крови пальцы, поднятую в воздух кассу и звук, с которым она приземлилась на него, и осколки битого стекла среди разорванных комиксов о Капитане Марвеле на полу. Вспомнил мистера Джи, лежащего в луже собственной крови. И ухмылку Фрэнки Маккарти. Рабби смотрел на него в упор.

– Ты сказал полиции, кто это сделал, сделал избиение Гринбергу?

– Нет.

– Почему? – тихо спросил рабби.

– Их вейс ништ[15].

– Не знаешь почему?

Майкл попытался заставить себя посмотреть рабби в лицо, но вместо этого пялился на стены и низкий потолок.

– Я не могу рассказать копам, – сказал Майкл. – Здесь им ничего рассказывать нельзя. Они тут… ну, не знаю… что-то вроде врагов. И я ирландец, рабби. Если я расскажу копам, я стану их осведомителем, а мама мне говорила, что в Ирландии это последние люди. – Он попытался овладеть собой, выбросив из головы окровавленное лицо мистера Джи. – Здесь осведомителей называют крысами и стукачами. Я расскажу копам, меня найдут и вырежут клеймо стукача. Разрежут рот до самого уха, вот так…

– А ты не можешь сказать это полицейским по секрету?

– Нет! Если я им скажу, но не скажу, кто я такой, они ничего не смогут сделать. Я сообщаю свое имя, они делают меня свидетелем, и мое имя узнают все. Слушайте, мне пора.

Он направился к выходу. Все вокруг вдруг помутнело. Майкла трясло, он боялся заплакать и боялся потерять рабби Хирша.

– Погоди! – позвал его рабби.

Майкл остановился, и рабби подошел к нему.

– Я же не сказал тебе идти в полицию, – сказал он. – Я просто хотел знать, почему ты не пошел. – Он помолчал. – Теперь я знаю. Ты – как это называется? – напуган.

– Да.

– Тебя пугает человек, который сделал это с Йосселем.

– Не только он.

– А кто еще?

– Все.

– Твоя мама?

– Нет.

– Я?

– Нет.

– Ну смотри, уже двое. Мы уже знаем, что не все.

Майкл попытался улыбнуться, но глаза его были полны слез.

– Майкл, ты очень хороший мальчик, – сказал рабби. – Ты добрый. Ты работящий, я убедился. Но ты очень молод. Ты еще не сталкивался с жесткими правилами жизни. Вот одно из них. Умолчать о преступлении – это так же плохо, как его совершить. – Он сделал паузу. – Поверь мне, я это знаю.

14

Пару дней Майкл старался не проходить мимо синагоги, выбирая путь к собору по другим улицам. В голове постоянно крутились слова рабби, даже во время школьных уроков. Умолчать о преступлении так же плохо, как его совершить. Он думал поговорить об этом с мамой. Если он расскажет все копам, станет ли он от этого осведомителем? Он ответил себе: да. Кроме того, если он это сделает, то в опасности окажется и мама. Они могут попытаться принести ей вред. Им нужно уехать. Куда-нибудь в другое место. Возможно, мама возьмет его с собой обратно в Ирландию. Подальше от Сонни и Джимми, и игр во дворе, и «Доджерс» на Эббетс-филд. Подальше от дома. Но вдруг кто-нибудь в Ирландии узнает о том, что он сделал? Это может кончиться еще бóльшими неприятностями.

Ночью, в темноте комнаты, ему не давала заснуть беспорядочная череда образов: нож Фрэнки Маккарти, разбитая голова мистера Джи, пристальный взгляд рабби Хирша, ждущего ответа на вопрос о причине молчания Майкла. В отношении мистера Джи совершено преступление. В этом сомнения нет. Но как насчет этого самого молчания? Он попытался вытеснить образы другими – чем-нибудь из комиксов или фильмов. Но Фрэнки, мистер Джи и рабби возвращались вновь и вновь. А затем в голове всплыл Кастер, прямо оттуда, с Запада, и они с отцом снова сидели на балконе «Грандвью», и он снова сожалел о том, что с ним нет рядом Томми Делвина и никто не подскажет ему, как же быть.

Утром по дороге в школу он думал о том, чтó будет, если он никогда больше не увидится с рабби Хиршем. Он был уверен, что рабби испытывает к нему отвращение. В конце концов, мистер Джи был из его синагоги, где и так людей наперечет. И пускай я не могу вылечить мистеру Джи разбитую голову, но я могу преподать Фрэнки урок: преступление будет наказано. Точно как в том комиксе.

Вот только я не могу стать стукачом. Не могу. Ну никак. Но я не могу и отказаться от рабби – уроков языка, его историй. Если я его больше не увижу, это словно обнаружить, что в книге половина страниц оказалась чистыми. Я должен узнать про Лию – от чего она умерла. И как он попал в Америку, в Бруклин. Может быть, я мог бы узнать у него обо всем этом, а потом попрощаться и поблагодарить за все, чему он меня научил, и сказать, как мне жаль, что все так вышло. Да. Нужно с ним увидеться. Я не могу просто взять и исчезнуть. Я ведь не трус.

В тот же день после школьных занятий Майкл постучал в дверь синагоги. На мгновение он подумал: может, убежать? Но рабби открыл дверь и широко улыбнулся.

– Хорошо, хорошо, – сказал он. – Сегодня мы будем учить слова про еду.

И всего-то. Никаких упоминаний о копах. Ни слова о мистере Джи, преступлениях и справедливости. Рабби объяснил Майклу, что хлеб – это бройт, а масло – путтер и правильная еврейская еда должна быть кошерной. Все вернулось в привычную колею. Все стало как раньше. Вот только по ночам Майкл стал видеть лица.

Майкл не каждый день проводил время под опекой рабби Хирша. И не так уж часто видел Фрэнки Маккарти с ножом в своих ночных кошмарах. Пока таял снег и начиналась холодная фаза весны, его вместе с его друзьями полностью поглотила тема Джеки Робинсона. Для Майкла разговоры о его переходе в высшую лигу были облегчением: так можно было избежать обсуждения того, от чего ему плохо спалось по ночам.

– Фигня какая-то, – заявил он однажды друзьям во время прогулки по мокрым бруклинским улицам. Они все еще носили зимнюю одежду. – «Доджерс» в этом году тренируются на Кубе, а не во Флориде. И ведь из-за Джеки Робинсона, не иначе.

– Почему это? – спросил Джимми Кабински.

– Потому что он негр, Джимми, – сказал Майкл, используя слово, которое мама употребляла, говоря о цветных. – Во Флориде негров не впускают в отели.

– Не понимаю, как они умудряются не впускать, – сказал Сонни Монтемарано. – Во Флориде полно цветных.

– Откуда ты знаешь? – сказал Джимми. – Ты же во Флориде сроду не был.

– Брат рассказывал. Он там был в войну. Говорит, там кое-где цветных даже больше, чем белых.

– А где они тогда живут, когда приезжают в другой город? – спросил Майкл.

– Наверное, специальные отели есть. Ну, в смысле – только для цветных.

– А почему тогда Джеки Робинсон сможет жить в отеле на Кубе? – спросил Джимми.

– Потому что у них полно