Наконец они дошли до большого зала с поблескивающими каменными стенами, зал был заставлен сгнившими столами, на них стояли затянутые паутиной горшки, мензурки и колбы – заброшенная лаборатория алхимика. Рабби Лёв ощутил леденящий холод, который останется в нем до конца его дней. Даже Майкла обдало этим холодом, несмотря на то что с тех пор прошло четыре с лишним века.

А затем Голем стал выказывать возбуждение и тревогу, он рычал, ноздри его раздувались. Он отправился в темный угол лаборатории. И вернулся с двумя корзинами. Паутины на них не было. В одной из корзин рабби Лёв обнаружил почти три десятка склянок со свежей человеческой кровью. На каждой из них была этикетка с именем широко известного еврея. А в другой он нашел тело девочки, завернутое в еврейское молитвенное покрывало талит.

– И тут же сразу, – прошептал рабби Хирш, – он понял все.

На следующее утро – это был день перед праздником Песах – полиция устроила рейд по домам в Еврейском квартале, руководствуясь списком имен, полученным от брата Таддеуса. Майкл видел, как они прибыли на конной повозке к дому рабби Лёва, два сыщика в штатском, один долговязый и седой, другой коротышка, жирный и краснорожий. За ними следовали верхом не меньше трех десятков конных полицейских. А затем в своей роскошной карете подкатил, заранее злорадствуя, брат Таддеус, и его кожаные сапоги застучали по булыжнику.

Полиция не нашла ничего. Брат Таддеус был ошарашен. Проходя с полицейскими мимо развалин Пятого дворца, он предложил сыщикам обыскать подвалы разрушенного здания и находящейся по соседству Староновой синагоги. Он напомнил им о том, что в народе всегда ходили слухи о секретных тоннелях.

Сыщики сделали то, что он просил, и на поиски ушли многие часы. Но они ничего не нашли и там. Майкл видел, как побледнел брат Таддеус. Капли пота выступили на его лысой голове. Он заморгал глазами, лишенными ресниц, и суетливо удалился, чтобы разыскать своих приспешников и задать тем вопрос: что же пошло не так? Но, опасаясь его гнева, они разбежались по холмам еще тогда, когда стало ясно, что склянки с кровью исчезли.

Восемь дней длился Песах, а запланированного погрома не состоялось. А затем настала Пасха. Брат Таддеус устроил пышный банкет, куда пригласил всю пражскую знать, включая мэр и шефа полиции, который в качестве телохранителей взял с собой сыщиков. Все они собрались за столом, и брат Таддеус послал слугу в винный погреб, чтобы тот принес оттуда самые старые и лучшие бутылки с вином. Спустя несколько минут слуга вернулся с глазами, полными ужаса.

– Она там! – воскликнул он. – Там, в погребе!

Вот это заваруха!

Все ринулись в винный погреб, кроме брата Таддеуса.

Когда они вернулись, шеф полиции нес на руках мертвую девочку. Майкл видел его лицо, оно было белым, как мукá. Сыщики переглянулись между собой и посмотрели на брата Таддеуса. Монах ретировался в угол, как загнанное животное. Мэр сказал: это ваших рук дело. И брат Таддеус зарыдал.

В подвале бруклинской синагоги повисла долгая пауза.

– Они его повесили? – спросил Майкл. – Отрубили ему голову?

– Нет. Они не хотели делать из него мученика, и рабби Лёв с этим согласился. Потому брат Таддеус отправился в тюрьму на двенадцать лет. Там он и умер, продолжая обвинять во всем евреев.

– А что стало с Големом?

– Он… ну, это уже другая история. И она грустная. Потому что это любовная история. Все любовные истории грустны.

На мгновение Майкл Делвин увидел своих родителей: они были вместе и танцевали медленный танец, словно пара из печального кино. Он в военной форме, она в платье. Танцуют в мраморном зале. А рабби Хирш уставился на свои пальцы, и Майкл впервые заметил, что он носит обручальное кольцо на среднем пальце левой руки.

– Проблема простая, – сказал рабби. – Голем же сделан из глины, да. Он очень большой, да. Очень сильный, да. Он не умеет говорить, и ему нужно исполнять любые приказы рабби Лёва. Но у него есть собственный ум, он умеет строить планы. Нет, хуже, он имеет чувства, как человек. – Он сделал паузу. – И после того как брата Таддеуса посадили в тюрьму, после того как евреям уже не грозили крупные неприятности, совсем на немножечко рабби Лёв расслабился. И Голем тоже. Он стал как нормальный: ухаживает за садом и прочее, рабби Лёв даже дает ему имя Йоссель. Это вроде Джозефа. Джозеф Голем.

Расслабившись, Джозеф Голем начал обращать внимание на молодую женщину по имени Двореле. Она была сиротой. Семью ее истребили последователи брата Таддеуса, а дом сожгли в одну из волн поджогов, от которых пострадало так много евреев, живших в деревнях. После нескольких месяцев скитаний она нашла убежище у рабби Лёва. Она работала на кухне, выполняя поручения Перл, жены рабби. Помогала ей убираться в комнатах. Стирала белье. Начала учиться грамоте. Майкл хорошо ее разглядел – небольшая и темноволосая, с огромными карими глазами, похожая на Розали Капуто из шестого класса школы Святого Сердца и крайне немногословная, будто все еще оцепеневшая от кошмара, в котором погибли ее родители, три брата и две сестры.

– Джозеф Голем видит ее, – сказал рабби Хирш, – и помогает ей с работой, и вскоре – о несчастье! – любовь приходит в его сердце.

Майкл вспомнил сцену из «Франкенштейна», где Борис Карлов играет с цветами и маленькой девочкой у озера. Он увидел, как Голем пытается объяснить Двореле, чтó он испытывает к ней, как пробует дать ей почувствовать, чтó происходит в его сердце. Но он не умеет говорить. Он водит глазами. Он выглядит печальным. Прикладывает ко лбу руки. Показывает на сердце, а затем на Двореле, надеясь, что она все поймет. Но она смущенно отстраняется от него, чтобы почистить картофель или вытереть пыль с книжных полок в кабинете рабби Лёва. Джозеф Голем изнемогал по ней. Порою по ночам он плакал, лежа на своем восьмифутовом топчане в подвале.

Однажды холодной ночью рабби Лёв услышал мощные всхлипы Джозефа Голема. Он поднялся с кровати, зажег свечу и отправился вниз, чтобы навестить свое творение. При виде Голема он почувствовал острую жалость: тот метался в постели, скрежетал зубами и заламывал руки.

– Джозефу Голему нужно говорить слова, – сказал рабби Хирш, – но у него нет речи. Ни идиша. Ни иврита. Ни немецкого. Ни чешского. А любовь – она почти всегда в словах.

В ту ночь рабби Лёв успокоил гиганта Голема, прошептав молитвы, усмирившие его раненое сердце. В конце концов Джозеф Голем забылся глубоким сном. Рабби Лёв долго наблюдал за ним, прежде чем вернуться в свою постель.

– Он думает, нужно быстро помогать этому бедняге, – сказал рабби Хирш. – Ему нужно помолиться, чтобы понять, что делать.

Но на следующий день рабби Лёв должен был уехать в Пльзень по своим церковным делам. Времени помолиться, чтобы попросить у Бога совета, у него не было. Как только он уехал, Джозеф Голем подошел к Двореле в маленьком саду у дома рабби. Это было весенним днем. Пчелы пировали на распустившихся цветах. Вода играла в фонтане, который один из сефардов построил в память об Андалузии. Джозеф Голем улыбнулся, взял Двореле за ее маленькую ручку и показал на горы вдалеке.

Казалось, будто он говорит ей: пойдем со мной.

Отправимся в горы Богемии, туда, где чистые ручьи и зеленые луга.

Пойдем, милая Двореле, будь со мной.

Но Двореле провела свое детство именно там, за этими горами. И она решила, что Джозеф Голем хочет вернуть ее в кошмар, из которого ей удалось вырваться. Она закричала. Крик вырывался из самой глубины, шел от сердца, от легких и внутренностей. И она ринулась прочь от Джозефа Голема.

Голему нипочем ножи и копья, но от отторжения и ярости девушки он буквально взорвался. Майкл представил себе, как он громит фонтан. Ломает ветви деревьев. Крушит сарай, в котором садовник хранит свои инструменты. А затем находит в куче обломков топор.

Вооруженный топором, Голем снес заднюю калитку