Шрифт:
Закладка:
– Прикиньте, – сказал Сонни. – И адвокат, и судья – оба были евреи!
– Им надо было в чертову реку его сбросить, – сказал Майкл.
– Он и так должен был отправиться в места не столь отдаленные, его же обвинили в нападении, – сказал Сонни. – А это как минимум пара лет. Но если возьмет на себя краску – через пару месяцев выпустят.
Майкл считал, что это было бы несправедливо. Бедный мистер Джи прикован к постели из-за того, что ему разбили голову. Он без сознания и памяти. У него больше нет магазина. Его жена уже все глаза выплакала. Его дети пытаются сделать так, чтобы он хотя бы молитвенник смог почитать, и тогда они смогут с ним поговорить, пока он не умер. А Фрэнки будет в полном порядке, в чистой теплой камере, еще и кормить его будут. «Шконка, пайка, все дела», – заметил по этому поводу Сонни. От того, что успел натворить Фрэнки, рабби Хирш испытывал острую горечь, а мама Майкла приходила в ярость. Спустя несколько месяцев Фрэнки Маккарти вернется на улицу. Будет ехидничать. И насмехаться. И изобьет кого-нибудь еще. Но так же нельзя.
И эти слухи подтвердились. Когда Майкл рассказал про это рабби Хиршу, тот не сказал ничего. Он лишь вздохнул. И все. Просто вздохнул. Как человек, твердо знающий, что некоторые преступления так и останутся без наказания.
Рабби Хирш не пустился в горестные размышления по этому поводу, по крайней мере Майклу он этого не показал. Ему было не до того: он осваивал теорию и практику бейсбола. Сидел один в синагоге, строчил свои заметки и сверялся с ними, засыпая Майкла вопросами.
Что такое бант, это ведь не бантик?
Что значит леворукий?
А почему Барбер – «ред»? Он красный, социалист?
Как это – «сковырнули»?
Гарольд Риз – почему он Пи-Ви?[40]
Дабл-плей – это когда два раза перебегают?
Как правильно зовут мистера Шоттона, Бойт или Берт?
Кто такой Олд Голди[41]?
Простых ответов на все это не было. Майкл уже пытался объяснить бейсбол своей маме и потерпел неудачу. Прожив в Америке полтора десятка лет, она так и не научилась отличать первую базу от третьей. Но рабби Хирш вгрызался в дело с чисто талмудическим рвением. Получив от Майкла объяснения, он переписывал свои бейсбольные заметки с разрозненных листков в тетрадку для школьных сочинений. Он рисовал схемы. Ему было позарез нужно знать правила. Многое из этого было чем-то абстрактным. В обычных газетах никогда не попадались фото бейсбольного поля целиком, но у Майкла был план Эббетс-филд, который он вырезал из старого номера «Спортинг ньюс»; на этом плане он показывал позиции игроков и базы. Когда они говорили о бейсболе, в глазах рабби не было печали. Они никогда не обсуждали Фрэнки Маккарти. А на несколько дней даже отодвинули разговоры о Джеки Робинсоне. Все, что следовало сказать о нем, было уже сказано. Все нужные молитвы – вознесены. Как этим распорядится Господь, знал лишь Он сам. Но прибегать к каббале было пока еще рано.
И Робинсон стал попадать по мячу.
Он пускался в пляс у второй базы, доводя питчеров до бешенства, перехватывая подачи от сердитых кэтчеров, и кидался к третьей базе под торжественный голос Реда Барбера: а вот и Робинсон!
Робинсон начал попадать, и «Доджерс» начали выигрывать матчи. И в синагоге на Келли-стрит рабби Хирш исправно вырезал заметки о матчах из «Бруклин игл» и «Форвертц». Майкл показал рабби Хиршу свой альбом с вырезками, и тот завел себе такой же.
– Это же как роман, – сказал рабби. – Каждый день новая глава.
– Это история, – сказал Майкл.
– И кое-что еще, – сказал рабби. – В Америке он недавно. Совсем как я. – Он помедлил и показал рукой на одну из вырезок. – Книгу про Джеки Робинсона я начинаю не с середины. В Америке некогда изучать все, что происходило раньше. Здесь мы все находимся в самом начале.
Как только по радио начинался репортаж о матче, все, что произошло с Рабби Хиршем раньше, исчезало из виду. Он не говорил о Праге. И не вспоминал о шпилях соборов. В големе нужды не было, раз уж Джеки Робинсон начал выправляться. А вопросов накопилось слишком много, и многое предстояло выяснить. Рабби хотел знать, что это за стадион «Парк спортсменов» в далеком Сент-Луисе, где игрок с кличкой Кантри отбил мяч с такой силой, что он перелетел через крышу павильона. Он хотел знать все про Форбс-филд в Питтсбурге и Шибе-парк в Филадельфии. Рабби изо всех сил пытался представить себе все эти места на просторах Америки – места, залитые солнечным светом. Когда дело доходило до бейсбола, таким вещам, как ночь или туман, в его голове места уже не оставалось.
– Зип-а-де-ду-да, – напевал рабби во время игры, когда Робинсон несся к домашней базе во время дикой подачи. – Зип-а-ди-эй… Ой, да какой удивительный день!
Бейсбол вызывал в нем неодолимую тягу к пению. Он никогда не попадал в тон, но это было неважно. Он выучил «Не держи меня в загоне», где нужно скакать в седле под небесами Запада, и Майкл нашел ему текст, написанный на мелодию «И запели ангелы». Последний он иногда переделывал: ты попал по мячу, и запели ангелы… и смеялся собственной шутке.
Одним теплым июньским вечером Майкл шел домой из синагоги, размышляя о Пите Рейзере по кличке Пистолет. До конца учебы оставалось еще девять дней, а затем Сонни может достать всем троим билеты от ПСЛ, и они пойдут на Эббетс-филд, и Пит Рейзер снова врежется в чертову стену! И его увезут в больницу. Без сознания. Прямо как в сорок втором, когда вымпел мировой серии нам не достался. В сорок первом он выбивал даблы и триплы, лидировал во всей лиге, и вымпел был наш. Нет, точно Пит Пистолет нам нужен. Очень нужен. А где он? В чертовой больнице, как мистер Джи, и он даже разговаривать не может, а в газетах писали, что в момент, когда он врезался головой в стену, раздался совершенно жуткий звук. Точно как у мистера Джи. Когда Фрэнки Маккарти обрушил на него кассовый аппарат. Жуткий. С тех пор он ни разу не встречал мистера Джи, его жена и дети съехали, и лавка стоит пустой, будто на ней какое-то проклятие. Может быть, на центровом тоже какое-то проклятие. Проклятие Пита Рейзера. Ну да, на его место поставили Карла Фурилло. Хорошо бьет, но не как Рейзер. И Дюка Снайдера, но он слишком много посылает в аут. Черт. Джеки Робинсону в одиночку не справиться. «Доджерсам» нужен еще и Рейзер. Жаль, что я не могу пойти в больницу и неустанно молиться, чтобы Рейзер открыл глаза, и встал как ни в чем не бывало, и отправился на такси прямо на стадион. Может быть, если я буду усердно молиться и мистер Джи встанет и вернется в конфетную лавку, все будет как раньше. И настанет лето, жара и зелень, и мы пойдем на матч и увидим Рейзера и Робинсона. И Рейзер украдет домашнюю базу. В матче с «Кардиналами». И взревем вместе со всеми, когда Робинсон запляшет у второй базы в матче с проклятыми «Филлиз» точно так же, как это описывает Ред Барбер. И Робинсон ка-а-а-ак даст! А потом Рейзер…
Они настигли его, когда Майкл переходил через улицу возле фабрики, думая о зеленых газонах и ревущих трибунах.
Схватили его за руки, подняли в воздух и швырнули так, что он больно ударился о фабричный забор. Уличный фонарь не горел. Но Майкл разглядел лица. «Соколы». Шатун-Скорлупка, Тормоз, Хорек и Русский. От них шел кислый запах пива. И пота. Их жесткие пальцы вцепились в его руки, сердце Майкла бешено билось. Только не это. Не сейчас. Нет. Не в этот вечер. Нет. Пожалуйста, нет. Потом его развернули, и один из шайки ударил его в живот. Тело прорезала боль. Он не чувствовал ног. Живот
